Мария Семенова - Тайный воин
Стень вдруг судорожно вздохнул, сломался в коленях… уткнулся Ветру в живот, затрясся и застонал. В точности как тот давний мальчишка, решивший предаться котляру душой, телом, любовью – однажды и навсегда.
Учитель потрепал его по голове:
– Пойдём. Пойдём, старший сын.
Лихарь склонился ещё ниже.
– И в Шегардай… – простонал он. – Не меня…
Ветер поморщился, благо ученик его лица видеть не мог.
– Ты, – сказал он, – уже довольно испытан. Ещё несколько лет, и ты взмоешь с моей рукавицы, чтобы самому стать учителем. А этого… этого ещё приучать надо на свист лететь. Из рук добычу клевать. Вставай, старший сын. Идём.
Ворон отнял от губ кугиклы:
– Подпевай, Надейка. Ну? Я жил в роскошных теремах…
Набрал воздуху, заново просвистел голосницу.
Девушка отвернула лицо. Кашлянула в ладонь:
– Куда мне… Говорить и то владения нету…
Ворон сам видел, как она заплошала. В каморке пахло теперь не только мочой. Под лестницей витал несильный, но отчётливый дух гнилой нежиди. Очень скверный знак. Надейка по-прежнему стыдилась, не допускала его до своих ран. А тётка Кобоха, неуклюжая и одышная, удручалась заботами о чернавке. Вот и приключился изгной.
Хотелось пойти немедленно придушить стряпку, и никакой Инберн не остановит, но Ворон напустил на себя строгость:
– Было, не было владения… ты пой давай.
– Оставь уж, – прошептала она.
Её лицо ему тоже не нравилось. Не нравилось, как сухо блестели глаза, как занимались жаром исхудалые щёки… А уж запах этот, не должный живому…
– Ты лежишь всё, – принялся он объяснять. – От лежания тело слабнет, кровь болотом застаивается. Вона, кашляешь уже. Меха воздух не гонят, отколь пламя возьмётся? – И приговорил: – Не встаёшь, значит, петь будешь.
– Не буду… Поспать бы…
– Я тебе лекарство, дурёха. А ты – горькое, не приму!
Надейка закрыла глаза. Отвернулась.
– Я ведь не отстану, – свёл брови Ворон. – Лучше сама пой. Слушай вот.
И опять заиграл. Он был упрямее.
Проводив Ознобишу, он не мешкая возродил кугиклы, подаренные братейке. Теми же пятью, испытанной толщины свёрлами вынул отверстия в мелкослойной лиственничной заготовке. Промаслил, сладил затычки, даруя каждому ствольцу особенный голос… Повторённая снасть, однако, очень скоро ему разонравилась. Быть может, именно потому, что доводилась близняшкой уехавшей в мирскую учельню. Месяц спустя Ворон вновь пришёл к древоделам. Те уже не пытались гнать его вон. На сей раз он выстрогал отдельно каждую цевку. Загладил горлышки, добился согласного звучания… а потом вдруг раздухарился. Посягнул на небывалое. Добавил к обычным пяти дудочкам ещё две по сторонам.
Даже толком не вылощив изнутри, испытал, что получилось. Торопясь, как на пожар, отсверлил ещё две… Покосился на прежние сплошные кугиклы, брошенные в сторонке… Выровнял новые на доске, опять-таки наперекор твёржинскому обыку решившись скрепить их. Начал было подгонять берестяной поясок… Вот тут его взгляд неожиданно замер, он схватил пустое ведро, сгрёб цевки с верстака, пристроил на обод, как на кружало… Узрел истину. И обжёг пальцы, не глядя схватив жестянку рыбьего клея, стоявшую в кипятке.
Он не замечал, как украдкой посматривал на него старик-древодел…
– Давай, давай, – тормошил Ворон совсем затихшую девушку. – Пой!
Затея выглядела безнадёжной, ибо человека можно спасти, только если он сам изо всей силы рвётся к спасению. Ворон это понимал, но врождённое упрямство не позволяло опустить руки.
Я жил в роскошных теремах,
Орава слуг и денег тьма,
Всё, чего душа ни пожелай.
И только в конуре
Собака во дворе
Поднимала слишком громкий лай.
Гости обижались и ворчали:
Твой пёс мешает после пира почивать!
Я лишал похлёбки лакомой
И словами всякими
Принимался неслуха ругать:
Растакую мать!
Голосница получилась весёлая и заводная. Ворон, сдерживаясь, пел в осьмушку голоса, да и кугиклы у него чуть не шептали… Лишь на припесне он всё-таки дал себе волю, выдав лихую, звонкую трель в семь цевок из девяти. Благо новая снасть замечательно для этого подходила. Надейка вздрогнула, удивилась. Открыла глаза. Против всякого ожидания неуверенно зашевелила губами.
А после грянула Беда.
И расточились навсегда
Красные палаты, рухнул тын.
У тех, кто здесь гостил,
Я больше не в чести,
Каждый горе мыкает один.
Слуги разбежались – не догонишь,
Да и была нужда кого-то звать назад?
Ведь спешит ко мне мой верный пёс,
Он мне косточку принёс,
Он всегда мне бескорыстно рад.
Мой мохнатый брат…
В груди клокотало, Надейка задыхалась и откашливалась на каждой строке, но взгляд постепенно светлел. Начав просто чтобы от него отвязаться, в конце она подпевала уже с удовольствием. А зря ли говорят, что «хочу» – половина «могу»!
Девушка испуганно заморгала, когда ладонь Ворона вдруг закрыла ей рот. Он глядел вверх:
– Тихо…
Тогда Надейка тоже насторожилась. Слух у неё не был так, как у него, отточен замечать всё стороннее, могущее быть опасным. Однако и она различила по ту сторону каменного всхода сперва голоса, потом и шаги.
– Учитель, воля твоя… – донёсся голос Лихаря. Слышать спокойно этот голос Надейка не могла. Стало жутко, захотелось спрятаться, потеряться в щёлке между камней. Она стиснула руку Ворона, не задумавшись, что тем объявляет обидчика. А стень продолжал: – Сколь хочешь ругай… Не безделица… душе наследье…
Ворон, слушая, расплылся в неудержимой улыбке. Над Лихарем с его поисками заглазно потешалась вся крепость. Стень это чувствовал и зверел. Являлся заново перетряхивать ребячьи убогие животки: вдруг кто утаил? Всякий раз потом бывало смешно. Когда страх отпускал.
– Чем лютовать, лучше награду объяви, – сказал Ветер. – Глядишь, кто принесёт, если вправду цела. Унотов мне собери.
Лихарь пообещал и… с силой топнул в ступеньку. Он, конечно, понял, откуда пели кугиклы. Надейка вздрогнула, сжалась. Ворон показал потолку язык.
Наверху неожиданно остановились.
«Сквозь камень увидели…» – пронеслось у него. Мысль была шуточной хорошо если наполовину.
– Не рано о наследье заговорил? – усмехнулся Ветер. – Я сам с тобой всякий день. А если… – Он помолчал. – Не обижай их, они мне сыновья. Тебе забота, если вдруг что.
Ворон оставил всякое баловство, тревожно уставился в потолок.
Голос Лихаря прозвучал настоящими слезами:
– На сухой лес будь сказано! Учитель…
Ветер вновь помолчал.
– На сухой или нет, мне едино, – ответил он наконец. – Уж как велит Справедливая, так всё и будет.
Шаги над головой отдалились.
– Даже если будет наоборот, – тихонько докончил за источника дикомыт. Услышанное очень всполошило его, но глаза вновь блеснули озорной празеленью, он убрал руку, нагнулся к уху Надейки: – За пропажей стало туго, стратил задницу парнюга…
На Коновом Вене задницей в прежние годы называли наследство. Надейка выросла в Левобережье. Она прыснула больше от неожиданности. Ворон ласково потрепал её ладонью по голове.
– Песню упомнила? А то приду ведь, спрошу!
Давно не мытые волосы собирались гадкими старушечьими колтунами, руку хотелось побыстрей вытереть. Ворон загоревал про себя. В болезни нет никакой красоты. И стыда нет, даже девичьего. Она ему небось и раны повила бы, и всё тело умыла, что ж сама соромится?..
Растворил дверку и не выбрался на карачках – вытек наружу одним длинным движением, которое не всякий бы повторил.
Ветер вновь расхаживал по крылечку, почти как в тот день, когда вызывал добровольников гоить приговорённого. Уноты сбегались с разных сторон. Младшие – с лопатами, они разгребали снег на дороге. Старшие держали копья и самострелы. Беримёд в снежном городке учил их прятаться и нападать. Даже робуши переминались в сторонке, а к окошку холодницы приник наказанный за драку Бухарка. Ветер не спешил говорить. Смотрел на учеников, задумчиво пощипывал бороду, улыбался…
Потом он вдруг сел на каменный край, оказавшись почти вровень с ребятами. Положил ногу на ногу. Ученики удивились, помедлили, кто-то первым двинулся ближе. Когда они сгрудились вплотную, Ветер заговорил:
– Я вас, детушки, попрощаться собрал.
Ворон переглянулся с Хотёном. У гнездаря на лице было такое же вопрошание. Младшие недоумённо косились на межеумков. Детушки?.. Ветер их по-разному срамил и хвалил, но прежде никогда так ласково не ребячил. Беримёд, на которого многие оглянулись, легонько дёрнул плечом. Дальше слушайте, мол.
