Вероника Иванова - Право быть
Бывает, такой выход кажется обидным, потому что вслед за принятием решения всегда приходит непрошеной мысль: «Неужели я настолько плох, слаб, беззуб, что во всем мире не нашлось ни одной руки, готовой меня убить?» И тогда начинаются отчаянно-яростные поиски того, кто счел бы вас достойным насильственной смерти, поиски, превращающиеся в захватывающее приключение. С одной стороны, не ко всякому человеку подойдешь и не всякого попросишь: убей меня. А с другой — без веской причины смертоубийством не занимаются, стало быть, нужно еще доказать свое право и общую необходимость на ваш уход в Серые Пределы. Иногда такой поиск длится всю жизнь, и все-таки даже он — цель, а значит, существование не теряет свою цену.
— Но ты все еще жива, сестричка.
Помутневший было взгляд снова вспыхнул:
— Потому что передумала. Я решила, что месть, пусть придуманная не мной, не самое плохое средство от скуки. Правда, исполненная, она вернула бы меня в начало пути, и я даже немного обрадовалась, когда начали появляться препятствия, ведь они отдаляли развязку. Но потом… — Точеные черты скривились, делая облик женщины еще менее человеческим, чем прежде. — Потом я поняла, что недостигнутая цель хуже достигнутой.
Говоря проще, ты, увидев во мне сильного противника, струсила. Настолько не уверена в собственных талантах? Нет, вряд ли. Подчинение людских сознаний вошло у тебя в привычку и ни разу не завершалось провалом. Да и могло ли завершиться? Ты побывала на дне более глубоком, нежели дно душ твоих жертв, и ты узнала о свободе больше, чем кто-либо другой из твоего окружения, так разве можно было устоять перед тобой?
Наверное, я бы хотел помочь тебе, сестричка. Хотел бы объяснить, что вовсе не вызубренный урок оказался ложью, просто ты случайно зашла в старший класс…
Нет, извини. Не буду. Не хочу умереть на полуслове и оставить тебя с неполными знаниями. Я видел, что может натворить старательный ученик, но еще худшие беды обычно создаются теми, кто не доучился.
— Скажешь, что я виноват, сестричка?
— Не скажу. Нет нужды говорить.
Прозвучало с заметной ноткой превосходства. Ну разумеется, мои прегрешения столь велики, что бросаются в глаза каждому, даже неосведомленному. И все же напрашивающаяся пауза заканчивается раньше, нежели успевает произвести должное впечатление:
— Но я спрошу: почему? Почему ты встал у меня на пути?
В вопросе присутствовало отчаяние или мне померещилось?
— А разве должна быть причина?
— Она всегда есть.
Если заглянуть внутрь себя глубоко-глубоко, можно согласиться. Но если посмотреть наружу… Большую часть своих мимолетных поступков я совершал, не стремясь ни к какой цели и не задумываясь, почему что-либо делаю. Довольно было сокровенного ощущения правильности происходящего, чтобы броситься в бой или, наоборот, осторожно отойти в сторону. Только позднее, после завершения того или иного события можно было остановиться и подумать, какие причины подвигли меня на действия. И что любопытно, стоило потянуть за ниточку самой очевидной причины, как она превращалась в длиннющую цепь разновеликих звеньев, добраться до конца которой помогало лишь чудовищное упрямство. А в конце цепи меня всегда ждал один и тот же ответ. Ты поступил так-то и так-то потому, что ты — это ты! Потому что не мог поступить иначе.
Причина? Мне захотелось, вот и все. Внешние обстоятельства, говорите? А при чем тут они? Если живое существо не примет требований окружения, то бишь не «захочет», ничего не произойдет. Можно было не спасать Рэйдена Ра-Гро, на кой он мне сдался? Можно было не выслеживать некроманта, справился бы кто-нибудь другой при надобности. Можно было… Но я захотел. Всего лишь захотел.
— Рад бы облегчить твои муки, сестричка, но, увы, никакой особой причины нет.
— Мои муки? Что ты можешь о них знать?!
Неудачно подобранное слово способно достичь успеха ровно таких же размеров, что и нарочно употребленное. Только в противоположном направлении. Вырази я сожаление чуть иначе, меня ожидало бы продолжение пространной и не особо увлекательной, но помогающей скоротать время беседы, а случившийся переход на личности предполагал бурное развитие событий в ином ключе. И не просто ином, а отличном ото всех видевшихся мне вариантов.
Женщина расслабила пальцы, вдох назад стиснутые в кулаки, и со странной мечтательностью прошептала:
— Да если бы я могла, хоть на короткое время…
А потом, видимо, вернувшись из мира грез в реальность, вынесла суровый приговор:
— Но ты снова разрушил мои планы!
Вот теперь я точно перестал понимать подоплеку происходящего. Разрушил? Что? Как? Или побег Борга вдруг оказался не досадливой, но в сущности безвредной мошкой, которую легко прихлопнуть, если понадобится, а непоправимой бедой? Не верю.
— О чем ты, сестричка?
Черные губы растянулись в улыбке, не сулящей ничего хорошего, но одновременно невинной, как у ребенка:
— Я хотела бы дать тебе почувствовать хоть каплю боли, пронзающей меня при одной только мысли о том, что все придется начинать сначала… Но не могу. — Улыбка приобрела оттенок возвышенной отрешенности. — Представляешь, как это меня злит?
Как раз могу представить, и даже очень хорошо.
— Найди себе другого противника, с которым справишься.
— Я не хочу никого искать! Я и тебя… не искала. Ты пришел сам, сам вторгся в мою жизнь! Сначала я думала: это случайность, с каждым бывает, все еще наладится. Но становилось только хуже. Я простила бы тебе Антрею. Не веришь? Простила бы и забыла. В конце концов, это не моя месть, а всего лишь дань семейной традиции. Но нет, ты не остановился и не успокоился! Ты убил вторую цель моей жизни, когда я была всего лишь на полпути к ней!
Хм, вроде я не особенно рукоприкладничал, горы мертвецов не припомню. Герцога убил, это верно, но Магайон — не единственный влиятельный вельможа в Западном Шеме, и уж тем более не единственный мужчина, которого можно соблазнить женскими ласками.
— Ты меня совсем запутала, сестренка. Что еще за труп на моей совести?
Черные глаза возмущенно сузились, словно их обладательница посчитала мое недоумение нарочитым, наигранным и потому оскорбительным, но объяснение все же было дано:
— Труп моей надежды на будущее!
О, значит все серьезнее, чем казалось. Ситуация хуже, чем та, когда женщина заводит речь о потерянных надеждах, случается, только если мужчина поминает отнятую любовь.
— Ты еще покоришь мир, не беспокойся.
Она кивнула, словно не понимая, что соглашается со словами своего злейшего врага:
— Покорю. Но кому будет нужен покоренный мир, когда я умру?
