Карина Демина - Хельмова дюжина красавиц (СИ)
…италиец Роселли работал. И видится в изящных чертах его рука. Оно, быть может, и верно, но… все одно жутко. Живой дом.
Яростный.
Пусть и пребывающий в полудреме, но…
— Чистили-то место старательно. Благословляли не единожды… и поверь, Себастьянушка, я сам бываю в нем регулярно. Последний раз — месяц тому, — Аврелий Яковлевич стоял, опираясь на черенок лопаты. — И ничего-то не почуял…
— А сейчас?
— Сейчас чую… но смутно очень. Таится?
Похоже на то, и запах слабеет, и прячется, словно бы сам дом впитывает его белыми стенами своими, барельефами и горельефами, прячет в мраморных виньетках, под портиками и в тени колонн.
— Оно старое… опытное… и если живое, то не только своею силой. Я ведь, как твою записочку получил, проверил прошлых конкурсанток.
— И что?
— Одна из десятки… каждый год одна из десятки не доживает до конца осени. И всякий раз смерть-то обыкновенная… одна в пруду утопла. С другой лихорадка приключилась. Третья удавилась… четвертая вены вскрыла… нехорошо это, Себастьянушка, неправильно.
Аврелий Яковлевич покрепче взялся за лопату.
— И главное, что тех девиц Миндовговых, огнем хоронили. Знаешь, что сие значит?
— Допросить их не выйдет.
— Верно, Себастьянушка. Не выйдет. Правда, имеется у меня подозрение, что схоронили лишь тех, которые последними были, прочие тут лежат…
— Где?
— Тут, Себастьянушка, тут, — Аврелий Яковлевич обвел рукой зеленую лужайку. — Иначе не было бы оно таким сильным… а раз так, то придется тебе, мил мой друг, поработать ныне…
— Как в том доме?
— Верно.
— А если…
— А ты постарайся, Себастьянушка… постарайся… — Аврелий Яковлевич вытащил из сумки сверток, бечевой перевязанный. На полотне проступили жирные пятна, а мясной сытный дух тотчас перебил ароматы роз. — Ребра свиные в меду. Ну что, Себастьянушка, сменяем косточки на косточки?
— Аврелий Яковлевич!
— Что?
— Вы… вы… ведьмак вы, чтоб вам…
— Ага… это ты еще с моей супружницей бывшей не знакомый… от там-то чистая колдовка была… потомственная… — Аврелий Яковлевич со вздохом убрал сверток в сумку и прикрикнул. — Что стоишь? Ищи давай, время-то идет.
Себастьян сделал глубокий вдох, велев себе не отвлекаться на зловредного ведьмака, который вытащил очередную цигаретку, судя по запаху, самым дешевым табаком набитую.
— Привык, — сказал Аврелий Яковлевич, — я-то два десятка лет по морям, по окиянам… а привычка, дорогой мой Себастьянушка, она не вторая натура, а самая что ни на есть первая…
Тьфу ты… и на него, и на его привычки…
Себастьян повернулся спиной и закрыл глаза. Сосредоточиться надо, а как сосредоточишься, когда халат, в плечах жмущий, норовит мокрым шелком ноги облепить, и ноги эти расцарапаны… еще комарье гудит, звенит, мешается…
…запах ребрышек… в меду если… а небось, в бездонной сумке Аврелия Яковлевича не только ребрам место нашлось. Его-то повариха знатная, чего одни только севрюжьи бока под чесночным соусом стоили…
Себастьян потянул носом.
Травой пахнет… и еще землею, весенней, свежей, которая только-только напилась снежное талой воды… розами… камнем… запахи переплетаются в черно-зеленый ковер, удивительным узором, гляди, ненаследный князь, любуйся.
И ведь вправду глаз не отвесть, переливаются нити этого ковра то малахитовой лаковой зеленью, то глубиной изумрудной, то жемчужной струной поблескивают, ведут взгляд, морочат… и все-таки есть некая неправильность, несуразность даже.
Себастьян смотрит.
Ищет. Идет, какой-то частью своего, человеческого сознания, отмечая хлысты ежевики, что лезут под ноги, хватают за подол, длинного халата… и ступни пробивают, сыплется брусвяника-кровь, поит землю. А боли нет.
Несуразность только.
Тонок ковер, легок. И расползаются нити, трещат, а под ними проглядывает чернота, но иная, нежели в доходном доме. Нынешняя — хрустальная, ежели бы имелся черный хрусталь. Из нее же смотрят на Себастьяна глаза с поволокою, со слезой…
— Тут, — он остановился и стряхнул наваждение.
Ноги полоснуло болью.
Ишь, разодрал… ничего, к утру зарастет.
— Да уж, — пробормотал Аврелий Яковлевич, — менее приметного местечка не нашлось?
Себастьян оглянулся, понимая, что стоит аккурат посередине зеленого аглицкого газона.
— Не нравится, — буркнул он, почесывая ногу, — не копайте.
— Нравится, нравится, — Аврелий Яковлевич протянул Себастьяну лопату. — И копать будем вместе.
— А ребрышки?
— Будут тебе, ребрышки, Себастьянушка… будут… вот как косточки выкопаем, так сразу и…
— Знаете, — Себастьян взвесил лопату в руке, — как-то вот нехорошо вы это говорите…
— Как есть, Себастьянушка, так и говорю. А ты не стесняйся, начинай…
Клинок лопаты пробил тонкий травяной полог, и хрустальная тьма зазвенела…
…следовало признать, что новое место пришлось Гавелу весьма по душе. Сторожа в Гданьской королевской резиденции требовались всегда. Естественно, к самому замку Гавела и близко не подпустили, да и он сам, чай, не дурак, чтобы вот так на рожон переть. Нет, Гавелу и малости хватит.
Хорошо ночью в Королевском парке.
Покойно.
Идешь себе с колотушкой-тревожницей в одной руке, с волчьим фонарем в другой. Прохладцею дышишь, цветами любуешься… луна опять же, звезды. И всей работы — не спать, да глядеть, чтоб не страдал парк от королевских гостей, чтоб оные гости в фонтаны не плевали или, упаси Боги, не мочилися, чтобы дуэлей не устраивали… да и всего-то надобно — непотребство завидя, в колотушку ударить. Разом стража объявится.
Хорошая работа.
Правда, платили за нее сущие гроши. Самому Гавелу и этого хватило бы, он не избалованный, но есть же старуха… и вновь письмо накатала в редакцию жалобное, длинное, дескать, забросил ее единственный сын, сироту несчастную, всю из себя хворую-прехворую, знать не желает, ведать не ведает, ни медня на прожитие не оставил. А что половину гонорара за те снимочки с Аврелием Яковлевичем полученного в три дня спустила, так то нормально…
Гавел вздохнул и покрепче вцепился в рукоять волчьего фонаря: удобно, самого тебя не видать, а ты-то в зеленом зыбком свете все видишь, все чуешь…
…старуха не отступится, а деньги тают… и на конкурсе тишь да гладь… почти тишь, почти гладь, но с тех несчастий многого не поимеешь, да и велено высочайше факту убыли конкурсанток внимания не придавать…
