Карина Дёмина - Серые земли
Беззвучно, но от этого крика Евдокия цепенела.
Хотелось упасть на колени, распластаться на грязных камнях, закрыв уши, лишь бы не слышать, не видеть, не быть…
— Прочь, — жестко произнесла матушка, опомнившись. — Вы все, подите прочь!
Она высоко подняла крест, который вспыхнул темным пламенем.
Алым.
— Я… силой, данною мне… отпускаю вас… — каждое слово давалось матушке с трудом. И она покачнулась, упала бы, когда б не Евдокия, подставившая плечо. — Во имя Иржены милосердной… и именем же ее… покойтесь с миром.
Она подняла руку, и сложила пальцы в знаке благословения, хотя Евдокия не представляла себе, как можно благословит то, что металось по другую сторону мира.
Оно исходило бессильной яростью.
И распадалось на множество теней, донельзя похожих одна на другую, облаченных в обрывки тумана, будто бы савана. Тени тянули руки, плакали навзрыдно, умоляя об одном — поделиться теплом.
Хотя бы немного…
И память забрать. Боль. Страх.
Запах костра и пепел, которому в подземельях храмовых не место, но он все одно сыпался с низкого потолка, истаивая прежде, чем коснуться кожи.
Загудело, заплясало призрачное пламя, лизнуло каменные своды, на миг озарив их яркою вспышкой. Евдокия закрыла глаза, она почти потерялась в этой огненной метели.
Не сходя с места.
Не открыв рта. Она лишилась голоса, к счастью, поскольку иначе закричала бы от ужаса. А матушка Анатолия стояла, вцепившись в Евдокиину руку, и шептала слова молитвы.
С каждым голос ее звучал все громче, пока не заглушил призрачные стоны. И пламя утихло, легло на пол, а после в полу и исчезло, растворилось, оставив лишь леденящий ужас.
Матушка Анатолия дрожащею рукой сотворила Вотанов крест. Правда, крестить было некого, но… так легче.
— Идите с миром, — повторила она, покачнулась и не устояла. Евдокия помогла ей опуститься на пол, и сама села, не думая уже ни о том, что пол этот грязен, ни о том, что холоден.
Все стало как прежде.
Коридор.
Дверь в ледник. Засов вот искривился, разломился пополам, пусть и был сделан из отменного железа, а волосяная петля осталась неподвижной, удержав то, что теперь скреблось, скулило.
Не выберется.
Евдокии хотелось бы верить, что оно не выберется. А если вдруг, то она вспомнила о ридикюле, о пистолете…
— Бедные, — матушка Анатолия рукавом белого одеяния отерла кровь. — И после смерти покоя им нет.
И подняла руку, чтобы дверь перекрестить, да опустила.
— Вы их…
— Отпустила.
Стальной крест остыл.
И камни на нем выглядели обыкновенно, так, как и положено камням, пусть чистой воды, но не самой лучшей огранки.
— Думаю, что отпустила, — матушка Анатолия гладила крест, и камни отзывались на ее прикосновение. — Здесь проводили не одну службу… каждый год поминальную, а они вот все никак…
— Колдовки?
— И колдовки тоже… говорят, что в иные времена у каждого почти человека особый дар имелся. А потому любую и обвинить можно было.
Она вздохнула тяжко.
Поднялась.
— Орден был бы благодарен за понимание.
Евдокия кивнула. Спорить сил не осталось.
— Сальволецкий приют, — повторила она, словно опасаясь забыть столь важную информацию. — Сальволецкий приют панны Богуславы… она приходила с…
Осеклась.
А вдруг ошибка? Вдруг все иначе, и это сестры, точнее та, которая призвала Лихо, та, которая силой воли своей подняла монахинь, наделив их подобием жизни, вдруг именно она пришла и за Богуславой.
— Орден, — губы матушки Анатолии тронула слабая улыбка. — Разберется.
Богуслава злилась.
Злость была красной. И сладкой.
Злость требовала выхода.
И Богуслава искренне пыталась смирить ее, но…
— Не стоит, — сказало отражение в перевернутом зеркале. — Стоит ли отказывать себе в мелочах?
— Меня могут раскрыть.
— Тебя уже раскрыли, — отражение повело плечиком. Оно было столь прекрасно, что Богуслава замерла, любуясь им.
Собой?
Конечно, собой…
— О чем ты думала, заявляя на Себастьяна?
— Он мне мешает, — Богуслава провела пальцем по шее, такой белой, такой нежной. — Пусть его арестуют.
— Ты и вправду на это надеешься? Дурочка.
Волосы рыжие.
Зеленые глаза.
Яркие до невозможности, и Богуслава смотрится в них, смотрится, пока не остается ничего, кроме этих глаз.
— Они должны! — возражает она себе же и смеется, потому что со стороны этот спор выглядит преглупо. Но квартира ее пуста.
— Себастьян — его любимчик.
О ком она?
Ах, о том смешном толстяке… он глуп. Некрасив. Наверное, глупость ему можно простить, но не то, как выглядит он. Жалкий, жалкий человечек… такие не должны жить.
И собственная мысль донельзя порадовала Богуславу: конечно, как она сразу‑то не поняла? Все ее беды… да что ее? Все беды мира исключительно от некрасивых людей.
Зачем они живут?
— Познаньский воевода прекрасно знает, что Себастьян не способен на все то, в чем ты его обвинила, — отражение злилось, но Богуслава простила ему злость. Себе она готова была простить почти все. — Но теперь у него появились вопросы. И отнюдь не к Себастьяну. Думаешь, полицейский у твоей двери просто так поселился? Из большой к тебе любви?
Почему нет?
Богуслава красива, она только сейчас это осознала. А красота стоит и любви, и преданности… но полицейский тоже нехорош. Огромный, неповоротливый, что медведь, простоватый.
Места в мире занимает много, а толку‑то с него?
— Он тебя сторожит, — отражение улыбалось, и Богуслава улыбалась ему в ответ. — И ждет появления ведьмака.
— И что?
— А то, дорогая, что с ведьмаком тебе встречаться не с руки…
— Я уже встречалась. Раньше.
— Раньше, — согласилось отражение. — До того, как ты стала такой…
— Какой?
Отражение не ответила, но Богуславе ответ был не нужен. Конечно, она изменилась. Стала невероятно притягательной, и ведьмак поймет это.
Обвинит… в чем обвинит?
В чем‑нибудь. Красивым людям всегда завидуют…
— Прежде и вовсе на костер бы отправили, — заметило отражение и вздохнуло тяжко — тяжко.
Костер?
Богуслава не хотела, чтобы ее отправили на костер.
— Ты должна мне помочь!
— Я помогаю.
— Как?
— Разве ты не красива?
— Красива, — подумав, согласилась Богуслава.
— Пользуйся этим.
Правда, как именно следовало воспользоваться красотой, отражение не объяснило, оно вдруг сделалось блеклым, будто бы выцветшим. А по темной поверхности зеркала пошли трещины.
Они множились и множились, пока все стекло не осыпалось крупным жирным пеплом.
