Святослав Логинов - Многорукий бог далайна
— Что с ней? — быстро спросил Шооран.
— Плеть, — ответила Тамгай, не разгибаясь. — Ее поймали, когда она возвращалась с чавги, а сегодня день илбэча, простым людям выходить на мокрое нельзя.
— Тоже новый указ?.. — проскрипел Шооран.
— Новый. Оройхоны перестали рождаться, так Суварг объявил, что это оттого, что люди продолжают шататься по побережью, когда им заблагорассудится, и мешают илбэчу. С тех пор, пойманных на мокром в непоказанные дни, начали пороть.
— Чушь! — крикнул Шооран. — А если им встретится сам илбэч, они его тоже?
— Сказали, что илбэч предпочтет быть поротым, но живым, — пояснила Тамгай.
— Что они знают об илбэче?.. — гневно начал Шооран, но тут же поспешил поправиться: — О нем вообще ничего не известно кроме того, что он ходит один. Я чуть не всю жизнь провел на мокром, и, кто знает, может быть и илбэч сидел среди моих слушателей, но я не взялся бы ничего решать за строителя оройхона. А эти гады жирхоголовые… — Шооран не договорил и, присев на корточки принялся легонько гладить по волосам скулящую Ай.
На следующий день он собрал несложный инструмент Койцога, подхватил суму с харвахом и ушел к аварам. Глазомер не подвел Шоорана, за день страшной, на грани гибели работы он изготовил ровно шесть ямхов взрывчатого порошка. Вряд ли ему удалось сделать столько, если бы не «легкая рука» и бесшабашное сознание, что так просто он погибнуть не должен. Хотя, когда новоявленный сушильщик возвращался к дому, его легкие руки болтались словно усы у обожравшегося парха, и, чтобы двинуть ими, надо было сделать заметное усилие.
Три ямха харваха Шооран отдал Тамгай. — Мягмар близок, и вряд ли на будущий год Суварг с Ээтгоном отменят налог, — а второй пакет отнес ночью к палатке, стоящей возле соседнего поля. Он легко преодолел наивные хитрости самодельных заграждений и долго сидел в темноте возле палатки, слушая дыхание спящих. Потом сунул сверток под полог и ушел.
От Тамгай он знал, что Яавдай так и живет вдвоем с дочкой. Бутай уже подросла и вместе с другими детьми бегала на вытоптанной площадке возле суурь-тэсэга. Шооран видел ее издали, и, хотя сразу признал, но подходить не стал, мучаясь и не зная, что он может ей сказать.
Сутки после огненной работы Шооран отдыхал: спал и отъедался хлебом, затем стал собираться в путь.
— Я ухожу, — сказал он Ай, — а через две недели вернусь за тобой.
Ай завозилась, стараясь подняться.
— Я тоже пайду…
— Нет. Тебе нельзя. Сначала ты должна выздороветь. Я вернусь, и мы пойдем вместе.
— Я с табой…
— Я действительно вернусь…
Шооран беспомощно оглянулся, не зная, как уговорить уродинку. Потом достал тщательно спрятанный голубой материнский жемчуг, осторожно надел ожерелье на шею больной.
— Теперь ты веришь?
Ай провела пальцами по неожиданному украшению, покорно закрыла глаза:
— Ты только прихади скаре-е…
Две недели Шооран провел на мысе, уводя его дальше в далайн. Ёроол-Гуй обитал где-то неподалеку и то и дело появлялся, мешая работе, но даже, когда он успевал разрушить недостроенное, Шооран всего-лишь переходил на другую сторону мыса и ставил оройхон там. Он уже не мучился так тяжело от ударов Многорукого, порой ему даже казалось, что натиск бога ослабел, в нем нет прежней силы. А может быть, он просто привык к ежедневной боли.
Всякий день ему удавалось создать кусок земли, а в иные дни и по два, так что к концу второй недели он смог обозначить на карте дюжину и три оройхона, пара из которых оказались даже сухими. С противоположных концов полуострова можно было разглядеть берега добрых братьев и земли, принадлежащие вану, но Шооран давно потерял интерес к такого рода экскурсиям, и на оконечность оройхонов не ходил, стараясь держаться привычного поребрика.
Назад Шооран вышел в день, разрешенный для всех людей. Добыча у возвращавшихся была невелика, и Шооран ничем не выделялся среди прочих искателей чавги. Правда, нес большой моток живого волоса и изогнутую кость, годную для нового сувага.
Ай уже оправилась от экзекуции, но Шооран прежде отпросился еще на день и, сбегав на крайний юг страны, уничтожил последнюю границу и последний во вселенной участок огненных болот. С этого дня ничто не прикрывало государство изгоев от соседей, держать границу стало невозможно, всякая армия могла свободно идти, куда только пожелают ее командиры. Впрочем, Шооран уже понял, что безупречно храбрые цэрэги не пылают желанием атаковать таких же воинов, как они сами. Так что большая война вряд ли вспыхнет, даже если позволить солдатам вцепиться друг в друга. К тому же, он не видел причин, по которым должен был заботиться о безопасности и сохранении власти Суварга, Жужигчина и даже Ээтгона.
Шооран выждал несколько дней, чтобы помочь Тамгай с уборкой урожая, и, едва на заставах утихла беготня, взял Ай и ушел, продолжая бесконечное кружение около сужающегося далайна. До очередного мягмара оставалось совсем немного времени, и надо было успеть выйти на восточное побережье и поставить там хотя бы полдюжины островов.
Мозолистая Пятка не зря получил свое прозвище. Среди всех бродяг он был самым неугомонным. Он и в детстве был таким: бегал на соседний оройхон в том возрасте, когда другие дети ходить не умеют. Его и ругали, и наказывали, и буйи отняли — так он босиком бегал. От этого ступни его покрылись мозолями, грубыми и твердыми, словно кость, и не было такой колючки, которая могла бы причинить ему боль. Даже на мокрое Мозолистая Пятка выходил босиком и разгуливал там словно в башмаках на двойной подметке.
Родители Мозолистой Пятки умерли, оставив сыну поле и здравый смысл, но бродяга не сумел распорядиться наследством. Здравый смысл подсказывал: «Надо жить возле своего поля и есть свой хлеб», — но Мозолистая Пятка собрался в дорогу, а поле досталось чужим людям.
Потеря не огорчила Мозолистую Пятку.
— Я все видел на родном оройхоне, — сказал он, — а теперь хочу посмотреть остальные чудеса, слухи о которых живут под небесным туманом.
Он обошел все оройхоны в стране и повидал всякие диковины, что есть на них, и здравый смысл сказал ему:
— Ты видел все, теперь остановись и отдохни.
Но Мозолистая Пятка лишь усмехнулся и пошел дальше. Он обошел все мокрые оройхоны, босиком спускался в каждый шавар, потому что боялся пропустить интересное, а твари, шевелящиеся в нойте, ничего не могли сделать с ним. Перья гвааранза ломались о крепкие мозоли и иглы тукки не причиняли бродяге вреда. Наконец ему надоело дразнить зверей, а в шаваре не осталось неисхоженных закоулков. Тогда снова подал голос здравый смысл.
