НИЭННАХ ИЛЛЕТ - ЧЕРНАЯ КНИГА АРДЫ
– Зачем ты мне это рассказал? – Финрод был в задумчивости. – Ведь мог бы и дальше молчать.
– Ты – мой король. Мы, быть может, идем на смерть, и ты должен знать, кто встанет рядом с тобой в бою.
– Странно… – тихо сказал Финрод; и повторил: – Странно…
– Только… если все же чародейство… Я прошу тебя, Финарато: если ты увидишь, что чужое проснулось во мне – убей меня. Я прошу тебя об этом, пока я – все еще я.
– Обещаю, Эдрахил.
Он так до конца и не понял, что творится. Было только непривычное пугающее ощущение собственной беззащитности, словно он стоял нагой среди ледяного ветра на бескрайней равнине, глядя в лицо безжалостно-красивому в морозной дымке солнцу – бесконечно чужому и страшному. Так было, когда он смотрел в лицо Гортхауэра. Оно было ужасающим не потому, что было отвратительно-уродливо; оно было ужасающе прекрасным – в нем было что-то настолько чужое и непонятное, что Берен не мог отвести от него завороженных глаз – оно притягивало неотвратимо, как огонь манит ночных бабочек. И перед его внутренним взором стояло это розоватое, словно плохо отмытое от крови морозное дымное солнце над метельной равниной, где не было жизни, и почему-то он называл в сердце отстраненный свет этого бледного светила улыбкой бога. Равнодушной улыбкой бога. А глаза его видели – король Финрод, выпрямившись в гордости отчаяния, застыв мертвым изваянием, смотрит прямо в глаза Жестокого. Казалось не было тише тишины в мире, не было молчания пронзительнее. Что-то происходило, что-то незримо клубилось в воздухе, и никто не мог пошевелиться – ни Орки, ни Эльфы… Видения были немыми и беззвучными, хотя он ощущал их вкус и запах, тепло и лед…
…Кровь хлынула на белый, извечно белый снег, и улыбка бога исказилась непереносимой болью и гневом. И далеко-далеко запели глухие низкие голоса – скорбно и протяжно, и стон как тень взвился над хаосом, и вставала страшная, жестокая красота, выше Черного и Белого. Черными крылами Ночь скорбно обняла мир, и солнце стало алым углем, окровавленным сердцем неба. И дивной красоты Песнь слила воедино Алое, Белое и Черное, и была она полна такой пронзительной тоски и скорби, что Берен потерял всякое представление о том, где он. В ночи исчезло все, и Песнь забилась ясной звездой… Как во сне он увидел среди клочьев расползающегося бреда – медленно-медленно падает Финрод, и бессильно опускает голову и так же медленно, бесконечно роняет руки Жестокий. И крылья Ночи обняли Берена.
…Холодный промозглый мрак подземелья, едва рассеиваемый светом чадящего светильника. Они все были здесь – и Финрод, и Эльфы, и он сам – Берен сын Бараира. Беспомощные, прикованные длинными цепями к стене, в кандалах. Тяжелый воздух давил на грудь. Мир кончался здесь. Не было больше ничего и никого. И все это бред – и Сильмарилл, и отчаянная клятва… И ее – нет, потому что нет Песни. Есть только ожидание смерти. Обреченность без надежды.
Иногда откуда-то, вслед за мерзким скрипом ржавой двери, появлялся Орк и приносил какую-то еду – Берен не помнил, что именно. Помнил только, что Финрод отказывался от доброй половины своей доли. Говорил, Эльфы лучше переносят голод, чем люди. Но Берен уже не понимал, зачем жить…
Временами приходил другой Орк – Берен сначала принял его за оборотня, тот был в шлеме наподобие волчьей оскаленной головы со зловещими карбункулами в глазницах. Он уводил одного из пленников. Назад не возвращался никто. И глухо тогда стонал король Финрод, и кусал губы Берен.
– Эдрахил. Выслушай меня. Мне нужно, чтобы ты рассказал о цели вашего пути.
– Ты ошибся, Жестокий: я не предатель.
– Подумай: я обещаю тебе свободу, если ты…
– Мне – поверить твоим обещаниям?! После того, как ты убил моих братьев?
Гортхауэр невесело усмехнулся:
– Все они живы. Этот закон и я не могу преступить. Ты их увидишь.
– Да – в чертогах Мандоса!
– Тебя я отпустил бы и так – в память о том, что…
Эдрахил горько рассмеялся.
– Послушай, но ведь ты же поверил ему – почему же не хочешь поверить мне?
Эльф умолк, а потом, глядя в глаза Майя, раздельно проговорил:
– Потому, что он – такой же, как мы. А ты – ты оборотень.
Их осталось двое. И Берен знал, что следующий – он. И тогда он, наконец, нарушил молчание:
– Прости меня, король. Из-за меня все это случилось, и кровь твоих воинов на мне. Я был заносчивым мальчишкой. Как капризный ребенок, потребовал от тебя исполнения моего желания. Исполнения клятвы, которую дал не ты. Не кори меня – я и так казню себя все время. Прости меня.
Голос короля после долгого молчания был глухим и каким-то чужим:
– Не терзай себя, друг. Это я виноват. Ведь ты же не знаешь, почему я согласился идти с тобой. Из-за моей самонадеянности мы попали в ловушку. Всех погубил…
А потом снова пришел Орк. Что-то оборвалось внутри у Берена. Пока Орк возился с его ошейником, Берен словно ощутил кожей угольно-раскаленный взгляд короля.
Он не понял, что произошло. Орк и Финрод катались по грязному полу, рыча как звери, и обрывок цепи волочился за королем. Орк истошно орал и бил короля ножом, бил уже конвульсивно – тот захлестнул его шею цепью своих кандалов, и вдруг, словно волк, чувствуя, что теряет силы, вцепился зубами в горло Орка. Тот тонко взвизгнул и, немного подергавшись, затих. Берен, оцепенев, смотрел на перемазанное кровью лицо короля, в его глаза, горящие, как у дикого зверя, и ужас заполнял его сердце – Финрод сам сейчас был похож на Орка. Но это длилось лишь мгновение. Финрод подполз к Берену и упал головой ему на колени. Он дышал тяжело, давясь кровью.
– Ухожу… не хочу, но… я должен… обречен… Я бессмертен… ты… прости… Постарайся… жить…
Бессвязны были его слова, но Берен понял.
Он был слаб. Он мог только одно – почти шепотом петь ту Песнь, что пела в его видении окровавленная Ночь, и он пел, не понимая, откуда идут слова, держа на коленях голову умирающего короля. Так умер король Финрод, благороднейший из королей Нолдор. Умер в вонючей грязной темнице, на скользких холодных плитах, в цепях, словно раб. И не народ его оплакал своего владыку, а безвестный еще смертный, обреченный сдохнуть в гнилой дыре темницы. И плакал он, и пел, уходя в Песнь, чтобы не вернуться.
И тогда другая песнь снизошла во Тьму из Света. И, погружаясь в беспамятство, Берен понял, что – возвращается.
С недавних пор остров Тол-ин-Гаурхот стал мрачной темницей даже для его жуткого хозяина. Людей здесь больше не оставалось – вернувшись последний раз из Аст Ахэ, Гортхауэр под разными предлогами разослал отряды. Теперь здесь были только Орки и волки. Первые старались не попадаться на глаза без необходимости. А с волками Майя издревле водил дружбу, еще с той поры, когда именно эти звери привели к нему Мелькора. Когда Майя уже совсем отчаялся и был готов вернуться в Валинор… Гортхауэр стиснул зубы и глухо застонал. И все-таки Учитель был прав. Нет ему места в Арде – не творец, разрушитель. Один раз его простили. Теперь… Нет. Нельзя же постоянно считать себя виноватым, нельзя… Люди хоть убить себя могут… Нет, хватит. Пусть будет что будет. Да, был неправ, сказав правду. Но просить прощения – нет. Просто нет смысла. Он простит, но легче-то разве будет? Так пусть все идет само собой. Майя Гортхауэр больше не существует. Есть Жестокий, ненавистный всем. И себе тоже. Что же, остается одно – выполнять свой долг и получить свое воздаяние ото всех… Теперь – настоящее одиночество. «Что же мы делаем с тобой, Учитель? Почему всегда между нами разлад? Почему я всегда делаю что-то не так…» Да нет, не все. Долг воина выполнял, и воистину, не было военачальника лучше его. «И это все… Я способен лишь на дела крови и разрушения… Пусть. Даже если прикажет – я не стану другим. Я это я, и меняться не стану даже в угоду ему. О, что же я делаю, я уговариваю себя… Знал бы кто – на брюхе приползти хотел бы, умолять о прощении… Но ведь я не буду каяться. Нет. Пусть это гордыня, да только все остальное уже перегорело…»
