Далия Трускиновская - Окаянная сила
— Неудачное сравнение, — заметил фон Рекк. — Как раз дочерей-то она и продала с немалой выгодой, как мать когда-то продала ее саму.
— Тише, господа мои, — и второй спутник барона, о котором Алена знала лишь, что зовут его Рейнгольдом, постучал в закрытое ставней окошко, причем постучал по-особому — сперва три раза, потом еще два.
— Фрау Хелене… — фон Рекк замялся. — Вы окажетесь сейчас в женском обществе, в обществе женщин, которых навещают мужчины… Ничего страшного, ничего опасного, прислуживать будут надежные люди, за дверью будет стоять Карл (слуга с фонарем кивнул ей ободряюще), вам придется только сесть в уголке и слушать, сидеть и слушать…
Дверь приоткрылась, на порог вышла пожилая женщина.
— Входите, барышня.
— Я на тебя надеюсь, Эльза, — сказал Рейнгольд. — Карл, отдай фонарь Якобу. Они уже там?
— Один приходил, сказал, что остальные — следом, девицам велел принарядиться, мне — никого другого не впускать. Едва его и поняли, — пожаловалась женщина. — Ушел — девицы много смеялись…
И вздрогнула тут Алена, услышав совсем рядом, в переулке, русскую речь!
— Да сюда же, сюда! — произнес молодой голос. — Тут у них и есть главный ход, а то, что с улицы, — то для видимости.
— Шею бы не сломить, — отвечал другой голос, тоже молодой и звонкий.
— Да тише ты, черт! Что тебе Франц Яковлевич толковал? Тут шуметь не изволь, тут этого не любят.
— Что они говорят? — взволнованно зашептал Алене в ухо фон Рекк.
— Что шуметь не надо, — перевела Алена.
— Эльза, возьми ее в дом. А мы пойдем, как приличные гости, что покидают приятное общество, не дожидаясь полуночи, чтобы не ссориться с женами, — сказал Рейнгольд. — Выходим, господа мои, выходим…
— Людей вдоль переулка расставить, и одного — непременно на углу, — вмешался третий голос.
— Не нравится мне тут, господа волонтеры, — объявился и четвертый.
— Тебя не спросили!
— Ступай, ступай, охраняй государеву радость!
Подивилась Алена — государевой радостью вступление государя в супружество именуется… Что же эти баламуты рассмеялись? Что их, дурных, развеселило?
Карл, входя в темные сенцы, и ее впихнул.
— Идем, прошу вас, — пригласила фрау Эльза и, высунувшись, подсказала фон Рекку с Рейнгольдом и молодым краснощеким дворянином: — Да прикрикните же на меня, господа мои, за то, что я вас не впустила и отправила искать удовольствий в другое место!
— Чертова шлюха! — сообразив, гаркнул Рейнгольд. — Мы разнесем твою хибару, а девок искупаем в реке!
— Мы посадим тебя на льдину и спустим вниз по течению вместе с твоими скверными девками! — добавил фон Рекк.
И все трое, вместе со слугой, вывалились из дворика в переулок.
Надо думать, там они еще некоторое время стояли, громко ворчали и грозили захлопнувшимся воротам кулаками, потому что удивительно знакомый молодой голос, поминавший только что Франца Лефорта, предложил господам проходить и не загораживать улицу.
Фрау Эльза прикрыла дверь.
В сенцы вышла со свечой молодая женщина, в узко стянутом платье и со спущенным с плеч белым воротником — вся грудь наружу.
Алена очень одобряла здешние нравы — жили основательно, одевались тепло, не суетились. За все месяцы, что она провела в Риге, ни разу не попадались ей на глаза девки-немки, одетые вольно, как в московской Немецкой слободе. Оказалось — водились и такие, да только прятались почему-то от добрых людей.
И тут лишь она сообразила, почему фон Рекк назвал, посмеиваясь, улицу в предместье Девичьей. Как в Москве зазорные девки селились на Неглинке, так и в Риге — на особой, всему городу известной под лукавым прозваньем, улочке. И неудивительно, что Алена раньше про то не прознала. В благопристойном городе про такие дела на всех углах не кричали. К тому же, именно в Ластадии ей почти не приходилось бывать, а тут-то и было самое место для обители зазорных девок — неподалеку разгружались обычно голландские суда, так чтоб морякам недалеко бегать было…
— Отведи барышню наверх, Лотхен, — велела фрау Эльза. — А Карлу поставь за дверью стул.
— Ты собрался подглядывать бесплатно, парень? — спросила Лотхен. — Так не пойдет!
— За всё уплачено, — отвечала вместо него фрау Эльза. При свете свечи видно было, что ей до старости еще далеко, и выпущенные на лоб кудерьки были не тусклыми, а веселыми, золотистыми, но что поразило Алену — немалая недохватка зубов во рту у хозяйки непотребного дома. Очевидно, приходилось ей, при ее ремесле, и в сражениях участвовать…
Алена соображала — и всё сходилось. Преогромное русское посольство расселили в той части Ластадии, где стояли частные дома, а не в крепости, и у надежных хозяев. К тем хозяевам фон Рекку и немецким дворянам хода почему-то не было. Он проведал, что молодые парни открыли для себя Девичью улицу, и счел, что тут — единственное место, где можно услышать их вольные разговоры.
Зачем это ему понадобилось — Алена и не задумалась. Ничего она не поняла в тех речах, что держали перед бароном аптекарь Давид Мартини Второй и знатный купец Данненштерн. Получив от мастера Ребуса яйцо в подарок, она опомнилась и столковалась на немалых деньгах — на двух десятках альбертовых талеров, имевших тут хождение. Ей сразу понравились большие серебряные монеты — похожие она видела у Петра Данилыча, выменивавшего их на медную мелочь, и звались они вовсе на русский лад — ефимки.
Деньги могли потребоваться в любой миг — ведь появился уже обещанный Троебровый, значит, и Алатырь-камень был где-то поблизости, а ну как за него всё же платить придется? На березовых-то угольках столько не заработаешь, а до весны, когда все целебные травы из земли вылезут и товаром станут, далековато. Да и дороговизна в Риге была немалая по случаю голода в Лифляндии.
Все поднялись по кривой витой лестнице, и Алену ввели в тесную комнатку, посреди которой был уставленный съестным стол, а на стульях сидели три пышные девицы. У одной на коленях было музыкальное орудие — то ли гудок, то ли домра, вот уж в этом Алена ровно ничего не смыслила. По округлости боков вроде казался гудок, однако смычка она нигде не увидела, а струны девица перебирала пальцами.
Карла провели в другую дверь, а еще была и третья.
— Сядешь тут, — фрау Эльза поставила табурет возле самого окна, так что Алена оказалась в уголке, да еще и за спинами девиц. — Меня зови матушкой.
А больше и сказать не успела — поспешила вниз, на нетерпеливый стук.
Девицы на Алену покосились. Но сразу и успокоились. Они-то пышные, щекастые, дородные, а она — махонькая, тощенькая, хотя, если приглядеться, и спереди и сзади всё есть, что у бабы должно быть. И личико — с кулачок, да и то прячет… Не соперница, нет, гостя не перебьет! Зачем только прибрела?
