Марк Лоуренс - Принц шутов
Вермильон! Боже, как я хотел туда вернуться! Я помнил тот день, совершенно безумный день, когда я покинул город, когда, прежде чем я успел позавтракать, Красная Королева присела нам, своим внукам, на уши. А когда я наконец собрался унестись по своим делам, разве бабка не заговорила о каких-то задачах, поисках, охоте за… ключом?
— Пахнет так, будто кто-то приполз сюда и сдох.
Туттугу прервал мои мысли. Он снова потянул носом воздух и подозрительно покосился на меня.
Я отмахнулся от него. Куски собирались в голове. Рассказ Красной Королевы о двери в смерть, настоящей двери. Кто вообще захочет такую открыть?
— Мертвый Король…
— Ял…
Туттугу попытался перебить меня.
— Я ду-ма-ю! — Но дверь в смерть вообще нельзя открыть — к замку нет… — Ключ Локи может открыть что угодно!
— Ял! — Снорри вскочил на ноги. — Ложись!
Пустой мешок упал мне на плечи, и я бросился вперед, забыв, как это может быть больно. Я услышал, как посыпалось зерно. Вонь усилилась и стала теперь почти осязаемой.
— Нет!
Туттугу завопил и бросился с топором на то, что поднялось позади меня. Я упал, и мой мир осветила вспышка боли в сломанных ребрах. Влажный хлопок — и полузакрытыми глазами я заметил, как Туттугу полетел через комнату и ударился о стену с хрустом, ясно говорящим, что больше он не поднимется.
Я перекатился на спину. Нерожденный возвышался надо мной, расправляя длинные узловатые конечности, разбрасывая полные мешки и пустые, спрятанные под ними. Освежеванное лицо уставилось на меня, макушка влажного безволосого скальпа почти задевала потолок. В глазах был такой же звериный голод, как и в тех, что преследовали меня на протяжении всего бегства из Красной Марки, но не они заставили меня удирать из оперы, казалось, целую вечность назад. Эти пугали, но не были наполнены пониманием.
Я дернулся и попытался уползти к двери, но рука, созданная из кровоточащей плоти и слишком большого количества костей, потянулась ко мне.
— Ял!
Снорри одним прыжком оказался на месте — он всегда так и делал. Он отсек руку и швырнул ее в сторону. Нерожденный впился в него другой лапищей — серповидные когти прошли сквозь многослойную одежду и добрались до кожи и мышц.
Я почти добрался до двери. Что бы я там делал, если бы и впрямь добрался, — не знаю. Скорее всего, просто в отчаянии скреб бы холодный металл. Нерожденный спас меня от сломанных ногтей — ткнул меня длинным грязным пальцем в бок и потащил обратно. Я бился за каждый сантиметр, лягался и орал. По большей части орал.
Снорри снова атаковал, мокрый от собственной крови. Нерожденный поймал его за талию и поднял над полом, глубоко погружая когти.
— Умри, ублюдок!
Раздался вой, и глаза его потемнели. Из последних сил Снорри вер Снагасон размахнулся отцовским топором, повернувшись в руке нерожденного, который лишь погрузил когти глубже, но зато удар стал сильнее. Лезвие прошло сквозь полосу света, волоча за собой клочья тьмы. Оно вонзилось в голову нерожденного, раскалывая омерзительный череп и разбрасывая серую грязь.
Нерожденный в конвульсиях отбросил нас, раскидал соль, зерно, клочья мешковины, дергаясь и уменьшаясь. Я лежал, кровь лилась из темной дыры, которую он во мне проделал. Снорри снова поднялся, хоть и с трудом, шатаясь, и поволок топор в сторону врага.
К тому моменту как норсиец пересек помещение, в куче старых костей и сброшенной почерневшей кожи осталось лишь что-то небольшое и красное. Оно было похоже на младенца. И, упав перед ним на колени, Снорри согнулся вдвое и заплакал так, словно его сердце было разбито.
30
— Мы в заднице.
Я поднял руку, чтобы стереть кровь с губ. Рука была словно чужая, очень тяжелая. Слишком много крови. Я, наверное, прикусил себе язык.
— Ну да.
Снорри лежал на спине, мешки вокруг него были в красных пятнах. Нога как-то неловко подогнулась, но даже если она его и правда беспокоила, у него не было сил выпрямить ее. Таким он меня откровенно беспокоил — он больше не сражался. Снорри никогда не сдавался — особенно теперь, когда его жена и сын были так близко. Я снова посмотрел на него — лежащего в крови, побежденного. И все понял.
— Расскажи мне. — Я лежал на таких же кровавых мешках, как и он. Мы скоро истечем кровью, оба. Я хотел знать, было ли все это хоть когда-то спасательной миссией, можно ли вообще было спасти его жену и ребенка? — Расскажи все.
Снорри сплюнул кровь и выпустил топор.
— Сломай-Весло сказал мне там, в зале, и сказал бы еще раньше, когда я был в плену. Он велел мне не спрашивать в тот день, когда они схватили меня, — и испугал… Мне не хватило мужества. И я не спросил, а он промолчал. — Снорри медленно вдохнул, у него была раздроблена скула, так что виднелись обломки кости. — Но в зале, когда мной овладела Аслауг и я выдавил ему глаза, я спросил еще раз. И на этот раз он ответил. — Снорри судорожно вздохнул, и у меня онемело лицо, защипало скулы, в глазах стало горячо и мокро. — Эгиля и других детей они отдали некромантам. Жизни детей можно скормить нерожденным и нежити — тоже та еще мерзость. — Еще один вздох. — Женщин убили, и их трупы подняли, чтобы копать лед. Только Фрейю и некоторых других пощадили.
— Почему?
Может статься, в конечном счете я не хотел знать. Моя жизнь вытекала на пол красной лужей. Яркие воспоминания, дни праздности, моменты счастья. Лучше провести оставшееся мне время в таком окружении. Но Снорри нужно было рассказать мне, а я должен был дать ему такую возможность.
Умирать оказалось не так страшно, как я представлял. Я так долго боялся, пережил столько смертей в своем воображении, но вот здесь я лежал, близкий к концу, почти спокойно. Да, было больно, но рядом лежал друг, и меня действительно охватило какое-то спокойствие.
— Почему? — снова спросил я.
— Я тебе не сказал. — Снорри вздрогнул, как от внезапной боли. — Я не мог. Это не было ложью. Я просто не мог произнести слова… такие… если ты…
— Я понимаю.
И я правда понимал. Некоторые истины невозможно произнести вслух. Некоторые истины зазубрены, и каждое слово рвет нутро, если заставить их сорваться с губ.
— Она… Фрейя, моя жена… — Снорри сделал вдох. — Фрейя была беременна. Она носила нашего ребенка. Вот почему они не убили ее. Чтобы сотворить нерожденного. Она умерла, когда дитя вырезали из ее чрева.
Дыхание вырвалось из него алыми брызгами, боль выходила короткими влажными вздохами, какие не дают нам, мужчинам, плакать, словно дети.
— Беременна?
Все это время он ни о чем таком не упоминал. Наше долгое путешествие было безнадежной гонкой против обреченности этого ребенка. Слеза скатилась по моей щеке, горячая, тягучая, остывая в морозном воздухе.
