Наталья Резанова - Я стану Алиеной
Я, наверное, сильно очерствел в последнее время. Это касательно известия о смерти старших Груохов. Оно опечалило меня не так сильно, как должно. Тревога о собственном благополучии делает жестоким. Удивлен, что советник не забыл нас в своем завещании. Я этого не ждал.
Бен, слава Богу, все тяготы неустроенной нашей жизни переносит достойно. Но, как ни тужится он казаться взрослым и сильным, он всего лишь маленький мальчик и очень скучает по дому и по тебе. Однако теперь, когда я сказал ему, что мы скоро вернемся, он душевно ожил и больше не плачет по ночам.
Да, это было страшное лето, но судьба оказалась милостивее, чем я полагал. Пройдет немного времени, и все наши горести и несчастья останутся позади…"
После того как первая истеричная радость, охватившая южан, когда эпидемия пошла на убыль, а потом и вовсе покинула округу, утихомирилась, стало ясно, что особенно веселиться не с чего. Урожай был загублен почти полностью — засухой, пожарами, нередко вызванными кострами карантинных застав, и просто небрежением. Сокрушительный удар был нанесен торговле. Рыбаки еще кое-как поддерживали существование города, но рынки представляли собой жалкое зрелище, и местные власти опасались голодных бунтов и нападений на деревни, обитатели которых, в силу понятных причин, предпочитали попридержать припасы и скот, а не выставлять на продажу. Поддержку горожанам могли бы оказать купцы, рискнувшие прибыть в Старый Реут, но каждому известно, что риск должен быть оправдан.
Что ж, как бы они ни вздували цены, деньги все равно есть невозможно. А те, кто только что уцелел от заразы, не захотят подыхать от голода. Так было всегда, и горожане заранее смирились с этим. Лучше торговцы-прохиндеи, чем свежие общие могилы, залитые негашеной известью. А злоба, испытанная при расставании с последним медяком, — лучшее свидетельство пребывания души в человеческом теле, чем невыносимая головная боль.
Посему, когда в порту забили в колокол, извещая, что в заливе показался корабль, этот звон подхватил колокол на башне магистрата, где недавно в полном безветрии болтался желтый карантинный флаг, а за ним — звонницы. И снова накатило ликование, как вино, выпитое на пустой желудок. Время близилось к вечеру, но было светло, и многие горожане, побросав дела, кинулись в гавань. Из уст в уста передавалось название замеченного корабля: «Мизерикордия», торговый трехмачтовик из Скеля. Портовое братство — матросы, грузчики, столяры, конопатчики — уже спорило, каков его груз, и, как водится, делало ставки. Была здесь публика и почище. Пришел Кинвал, и все люди Лиги (в ней ныне состояло уже восемь портов), свободные от вахты, не преминули выйти в гавань. Появились, силясь сохранить достоинство, представители магистрата. Их ряды были сильно прорежены эпидемией, новых же блюстителей городского управления пока избрать не успели. И конечно, на молу, на пристани и дальше, на каменистом берегу, толпилось немало обычных горожан, в особенности женщин. В иные дни они редко заглядывали в порт, но сегодня им не пеняли.
Время близилось к вечеру, но вечер пришел слишком скоро, и тьма, павшая на порт, была слишком густой и пронизывающей для тихих осенних сумерек. Люди, стоявшие здесь, не могли не заметить иных примет, но они не хотели их видеть, не хотели верить в приближение шторма. И шторма не простого. Шел северный ветер.
В лилово-сизой мгле, клубившейся там, где только что был горизонт, блеснула немая зарница. И безумная в ярости буря ворвалась в гавань.
Женщины разрыдались. Часть собравшихся, стремясь разглядеть, что происходит, передвинулась дальше по молу, но матросы Лиги вытеснили их оттуда. Они поступили разумно. Мол захлестывало волнами, и людей могло смыть. Кто-то успокоительно повторял, что Проспер дело свое знает, и на службе у него не сосунки, а потому нечего тут давиться, нипочем Проспер к берегу нынче не подойдет… И это было верно. Если кого-то подобный дикий внезапный шторм заставал в море, опытные капитаны не стремились приблизиться к берегу. Несмотря на видимость спасения, там было наиболее опасно. У берега творилось самое страшное — вода кипела и вставала стеной (это называлось «чертовым котлом»), и, кроме того, корабль могло разбить о дно или о прибрежные скалы.
Нестерпимо тянулась ночь. Зеваки и чиновники ушли, в гавани оставались лишь моряки и женщины. Те отплакали свое и теперь молчали, кутаясь в плащи и шали. Резко похолодало, и среди отливающих грифельной чернотой валов, били, как это всегда бывает при подобных леденящих штормах, белесые столбы пара.
Ничего не было слышно, кроме воя ветра и неумолчного рева волн, и не видно, кроме лохматых, бурлящих водяных гор, взлетавших навстречу тучам. Все стоящие здесь на берегу видели такие шторма, а кое-кто и попадал в них. Многие недавно пережили болезнь, потерю родных и друзей. Их трудно было потрясти и напугать. Но то, что происходило, не должно было случиться сегодня. Не в этот день. Не с первым кораблем, возвращавшим городу надежду.
Сумрачная тоска охватила их, однако это не означало, что они впали в бездействие. На берегу развели сигнальные костры, надеясь, что капитан «Мизерикордии» увидит их, и сами упорно всматривались во тьму, пытаясь разобрать, что происходит за пеленой взбесившейся воды. Иногда чудилось, что между бурунами угадываются очертания корабля, то взметавшегося к небу, то падавшего в бездну, но, возможно, это отблески костров на волнах и соленая вода, попавшая в глаза, заставляла видеть невидимое.
Так длилось до мгновения, пока сначала сверху, со скалы, где высился маяк, а питом вдоль спуска, до самого мола, не прокатился повторенный эхом крик:
— Их несет на Клыки!
Плач, молитвы и ругательства разнеслись по берегу, как днем перекатывался по городу ликующий колокольный звон. И в ответ на мольбы, а может, и богохульства, снова вспыхнула молния — страшная и безмолвная молния, гром не был слышен в этом адском вое — и все увидели там, вдалеке, взлетевший вертикально бушприт и запрокинутые мачты с обрывками такелажа, и все это, кренясь, исчезало, исчезало, исчезало….
Они ждали на берегу до утра. С рассветом шторм не прекратился, но ветер стал несколько тише, и среди свинцовых туч, по-прежнему низко нависавших над морем, появились прорехи. Из них отвесно падали сизые полосы света, похожие на бледные пальцы, продетые в отверстия кастета. Но каким бы безрадостным не было это утро, теперь можно было попробовать что-то предпринять. Полдюжины самых отчаянных — четверо местных рыбаков и двое из Лиги — спустили на воду шлюпку. Они надеялись подойти к Клыкам и узнать, не остался ли кто в живых.