Влад Вегашин - Черный меч
Он и не думал о том, чтобы пристрелить Бонке. Бонке — достаточно хитрая тварь, чтобы предусмотреть даже такой выверт со стороны подчиненного, и уже отошел в сторону, почти что за спину одного из людей Вольфа.
Эсэсовец вскинул оружие, прицелился в голову ближайшего старика — тот обреченно закрыл глаза, сморщенные старческие губы шевелились — видно, шептал какую-то молитву. Палец плавно лег на спусковой крючок…
В следующее мгновение Вольфганг резко перевел ствол в другую сторону, и трижды выстрелил, обрывая мучения троих детей.
Хороший пистолет — «Люгер».
Прыжок в сторону, и, пока Бонке не опомнился — еще три выстрела. Еще прыжок, еще выстрел.
И все — в цель.
Штурмфюрер оказался умнее, чем надеялся Шварц-Кениг. Он не стал стрелять в мятежного эсэсовца, он просто навел на него пистолет, и хищно осклабился.
— Дернешься — и эта маленькая дрянь будет умирать очень долго и мучительно. Брось оружие!
Вольфганг усмехнулся, и швырнул бесполезный уже «Люгер» под ноги Бонке. Потом медленно извлек из кобуры собственный пистолет и бросил его за землю.
Белый от ярости, штурмфюрер коротко отдал приказ:
— Этих — кивок в сторону стоящих вдоль стены пленных — расстрелять и бросить в яму.
Через полминуты все было кончено, еще минут пять у солдат ушло на то, чтобы перетащить трупы, включая прибитые к стене детские, к яме. Все это время Бонке удерживал девочку, переводя ствол то на нее, то на мятежника. Когда эсэсовцы закончили, Бонке повел маленькую еврейку к яме, приказав Вольфгангу идти впереди них.
У самого края ямы Вольф остановился и обернулся. Бонке же сильно толкнул девочку, так, что она по инерции пробежала несколько шагов, споткнулась о ком мерзлой земли, и с криком полетела в яму. Шварц-Кениг дернулся было ее удержать…
…и в его колено холодно и безжалостно впилась пуля.
Бонке стоял и смеялся.
— Ты сам виноват, — говорил он, медленно выпуская в Вольфа всю обойму. — Если бы ты не сделал глупость, и выполнил бы мой приказ, все бы у тебя было хорошо. А так — я даже убивать тебя не буду. Подыхай в яме со своими еврейскими выблядками.
Вторая пуля раздробила вторую ногу в щиколотке, третья — плечо, четвертая — локоть, еще две ушли куда-то в ногу — Вольфганг их даже не почувствовал. Две последние Бонке выпустил в живот.
Закончив стрелять, штурмфюрер подошел к распростертому на земле телу эсэсовца, пнул его несколько раз, и, перезарядив пистолет, спихнул Шварц-Кенига в яму.
Упав на груду трупов, Вольфганг едва не потерял сознание от боли. И только через несколько секунд понял, что та самая маленькая еврейка оказалась почти полностью укрыта его телом.
Невнятно выругался Бонке, которому неудобно было целиться.
Сухой щелчок пистолета и резкое движение Вольфа слились воедино. Еще одна пуля ударила в спину, и вот тогда эсэсовец, наконец-то, потерял сознание.
Он очнулся примерно через час, когда уже начало смеркаться. Девочка так и лежала, придавленная его телом, и боялась пошевелиться. Судя по мертвой тишине в деревне — Бонке не стал искушать судьбу, и увел людей из деревни. Возможно, даже не ограбив ее.
Боль почти не ощущалась.
Вольфганг осторожно перевернулся на спину.
Шел снег. Густой, крупными белыми хлопьями укрывающий трупы в яме, и засыпающий самого Вольфа.
— Вот уж не думал, что умру так, — тихо усмехнулся он. И, иногда смаргивая снег, стал наблюдать за опускающимся на мертвую землю пушистым белым одеялом.
А потом мир заслонили огромные темные глаза маленькой еврейской девочки, и все вокруг погасло — остались только эти глаза…
Время сливалось единой бесцветной полосой. Дни за днями, месяцы за месяцами, и годы за годами.
Вольфганг Шварц-Кениг, бывший обершарфюрер СС, не замечал ни смены дня и ночи, ни смены времен года… Прикованный к постели параличом вследствие ранения в спину — последняя пуля проклятого Бонке задела позвоночник — он не жил. Просто существовал. И то — только благодаря Руфи.
«Маленькой еврейской девочке» на поверку оказалось тридцать шесть лет. Она была потомственной ведьмой, целительницей и травницей. Обманчивую внешность Руфь унаследовала от матери вместе с Даром. До сих пор ей удавалось избегать встреч с немцами, но в этот раз не повезло…
Все это Руфь рассказывала Вольфгангу в первые дни, когда потерявшего все эсэсовца надо было просто заставлять жить.
Если бы не опрометчивая клятва, которую ведьма вытянула у немца шантажом, Вольф давно бы уже покончил с собой. Нашел бы способ и оборвал жалкое существование, только по недоразумению называющееся жизнью.
Но Руфь была непреклонна. И раз за разом ее темные глаза вытаскивали эсэсовца из бездны на грани небытия.
— Зачем? — как-то спросил он, когда она в очередной вечер пришла к нему спать.
У ведьмы с первых дней, еще когда прятались в подвале одного из домов в памятной деревни, появилась привычка спать рядом с Вольфом. Сперва — ради тепла. Потом — просто привыкла.
— Зачем — что? — тихо проговорила она, приподнимаясь на локте, и прожигая его взглядом своих невозможных глаз.
— Зачем возишься со мной? Только не надо про то, что ты мне обязана жизнью. Сама знаешь, я хочу умереть. Такое существование… как минимум, унизительно для воина.
— Гордый эсэсовец, — тихонько рассмеялась Руфь ему в шею. — Мужчина, воин — так что же ты говоришь о смерти? Недостойно воина сдаваться перед трудностями. Недостойно воина отступать прежде, чем его миссия будет выполнена. Это — недостойно. А бороться с болезнью, тем более — болезнью, которую можно победить — более чем достойно.
— Ты говоришь мне про эту загадочную миссию уже почти год, — простонал Вольф. — И я давно не верю в это. Что касается борьбы… Опять же, зачем? Обратно в СС меня не возьмут. Да я и сам не пойду.
— Мир огромен и еще не изведан тобою, — заметила ведьма, теснее прижимаясь к немцу — ночь была холодная.
— Да. Но мне он не интересен. Все, во что я верил, оказалось фальшивкой. Мне незачем жить.
— Посмотрим, — Руфь усмехнулась, пристраивая голову поудобнее на плеча Вольфа. — Обещай мне, что проживешь хотя бы до конца войны. Если за это время мы не поборем твою болезнь, то я сама тебя прикончу, чтобы не мучался. А если ты встанешь на ноги и сможешь опять нормально двигаться, то ты попытаешься все же найти свое место. Под этим или иным солнцем.
Эсэсовец равнодушно пожал плечами.
— Обещаю. Тебе стало легче? — нарочито грубо спросил он.
— Да. Ты всегда держишь свое слово, я знаю. Теперь мне будет спокойнее.
— Тогда спи. Я тоже хочу спать.
