Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат Владимирович
— Через день поминальный пир в Сторожище! — холодно известил Отвада. — И шли бы вы прочь со двора. Красного петуха пущу, моровые здесь озоровали…
Тычка везли на телеге. Старик изредка выныривал из пучин забытья, ловя обрывки речей, точно рыба мошку.
—…В тереме ведь не нашли никого. Годовик ещё жив, рана свежая, а вокруг никого, даже след простыл.
— Думаешь, ворожба?
— Уж, конечно, никто нас дожидаться не стал бы. Бабу его, дочь и сына, убили куда как раньше, они даже остыть успели. А старый бык жил, и даже ходил. Там кровищи натекло столько… На ворожбе и держался. Нас ждал.
— Представить страшно, что сталось бы, не окажись Тычка под рукой.
— И не представляй. Спать будешь крепче…
На поминальный пир Отвада созвал всех бояр. Тычка восвояси не отпустил, наоборот велел сидеть за столом почётным гостем, пить в меру и водить по сторонам хитрыми глазами.
Ага, гляди, подмечай, старый баламут, как нет-нет, да промелькнёт во взгляде Косоворота что-то ублюдочно-скотское, когда на Отваду смотрит. Замечай, как корёжит Кукиша при одном взгляде на князя, а стоит тому повернуться, боярин мало в улыбке не расплывается, дескать, рад видеть до невозможности выразить. А когда родовитые да именитые приглашённые закончили шумно рассаживаться — долго выясняли, где кому сидеть: «Мое место по правую руку от князя, я старше и добра у меня больше», — Отвада, встав, призвал к тишине. Оглядел каждого справа и слева, взял в руки печально памятный кинжал со следами крови погибшего, поднял над головой.
— Не просто боян ушёл, не просто боярин отпустил душу, каких в каждом княжестве по сто в сотне. Человечище погиб смертью храбрых. Я с этим старым быком битв прошёл — пальцев на руках не хватит перечесть. Тут сидящим он годился или в отцы, или в добрые товарищи, и думаю, будет справедливо, если каждый скажет доброе слово о бывалом вояке. И держитесь за этот кинжал, пока говорите. Правда кровь ещё горяча, руки жжёт, да оно и к лучшему. Споёте красивее.
Отвада передал кинжал Чаяну. Старый боярин, держа поминальную речь, не удержался от слезы. Тычок потоптался глазами на каждом из приглашённых, а глядя на Кукиша, который мало слюну не пустил, пожирая взглядом и князя, и Чаяна, балабол только невинно почесал макушку. Когда кинжал принял Косоворот, Отвада, мрачно усмехнувшись, бросил:
— Скажи, как почитал Годовика. Как на охоту ходили.
— Мы с… невинно убиенным, бывало, вместе на зверя ходили. Год… ный был охотник, я многому у него научился. Вот нет его больше с нами, а не верится, что впредь не раздастся его громогласный хохот, и не ворвётся от в горницу, ровно ураган. Ты, князь, его правильно назвал — старый бык и есть. Самую суть ухватил… Извини, люд честной, слёзы душат, говорить не могу…
Отрок принял у Косоворота кинжал, понёс дальше.
— Смерть Годовика — тяжкий удар, что ни говори, — Кукиш начал говорить, ещё даже не заполучив клинок в руки, а когда ухватился за рукоять, свободной рукой смахнул слезу. — Старый бык… ох и правильно ты подметил, князь! Если был уверен в чём-то, пёр напролом. И не жадный был. Говорю как-то: «Слушай, год… почитай уже минул, а ты как-то золотишком одалживался. Не пора ли должок вернуть?» И ведь не зажал. Одно слово человечище…
Отвада еле заметно щерился, Прям глядел впереди себя, ни на кого особо и только губы поджимал, усмехаясь. Тычок считал мух на потолке и дурашливо улыбался, Урач кивал чему-то своему, а Перегуж, прикладываясь к чаше, стрелял глазами поверх расписного бока.
Глава 27
—… И поверь, ключарь из Косарика получится, не чета прежнему, — Стюжень назидательно тряс пальцем.
Безрод молча усмехался в седле. Если не зарвётся и не проворуется чище прежнего, пользы от него выйдет больше, чем вреда. Уж язык у него подвешен нужным местом, это как пить дать. Вот являешься ты утром на глаза Коряге, который сырым тебя готов сожрать, преданно хлопаешь глазками, а выходя точно знаешь, чем занята дружина, пока сотник отлучился по надобности, в каких краях воюет и за что. И даже то знаешь, что есть в её доблестных рядах некто долговязый и жадный до золота, что младенец до материнской титьки. А всего-то и надо посетовать, мол, небось в дружине у князя одни только стройные красавцы, здоровенные и умелые, не чета кособокому стражнику. И был бы ты воеводой, только и набирал бы высоченных лбов. Это, значит, чтобы себе противопоставить. Для пользы дела, конечно. «Высоченные лбы… Дурень, тут уж как доля распишет. У меня один только длинный, чисто жердина, Догляд, и не я его искал, а само собой вышло. Пошёл вон!»
— И здесь оттниры, — ворожец, кряхтя, потянулся в седле. — Где налететь, разгромить, уволочь — тут они первые.
— Интереснее, куда сотник едет без сопровождения, — усмехнулся Безрод. — Дружина в одну сторону, он — в другую.
Старик на ходу молча закивал. Если службистские дела, так положено охранение, тем более, когда дела сколько-нибудь тайные. А тут путешествует один, и то, что в чёрную ночь нападения на городок он случился именно здесь, а не где-нибудь ещё — всего лишь счастливое благорасположение звёзд, и уж, наверное, звезды были не просто благорасположены к славному городку Порубь, а весело ржали в голос, приставляя Корягу к воеводству городской стражей.
— Ага, то, что его случайно увидел и узнал Косарик — просто везуха. Коряга битый волчара, у него стражники летали почище тополиного пуха.
На самом востоке млечской стороны, там, где поднялась из-под земли приморская горная гряда, обосновались пришлые оттниры, безземельные и согнанные с насиженных мест: а просто год назад на одном из полуночных островов полыхнул вулкан. Что называется: «Здравствуйте… добро пожаловать… пошли вон». Чем они думали, никто не знает, но в один прекрасный летний день пришельцы не сообразили ничего умнее, как объявить горы своими. Ну жили в горах на чужой земле, охотились, бросали в распаханную горную землю рожь и даже умудрялись собирать какой-никакой урожай; ну закрывал на это глаза млечский князь до поры до времени: так те благополучные времена и поры оттниры прикончили собственными руками. Вернее языками.
«Ну и что с того, что млеч высоко в горы не лезет и не до этого сейчас князю? Того и гляди с моровыми полыхнёт по-настоящему, всем высокогорные потягушки покажутся детскими играми. Наши горы и всё. Млечские, что бы незваные гости себе ни надумали!»
«Не-а. Наши горы. Вам всё равно без надобности. Только вы к нам не суйтесь, потому как на равнине мор свирепствует, а нам в чистых горах такая напасть ни к чему: у нас дети малые, старики, скотина».
«Да и живите себе, только не проще ли в княжескую казну время от времени золотые кругляши закатывать?»
«Нет, не проще. Сроду были сами себе голова, никому не платили, и вам не станем. А когда мор вас перекосит, мы, пожалуй, спустимся до самых равнинных предгорий и за пастбищные луга поблагодарим от всей широкой оттнирской души, и, может быть, даже поминальный пир соорудим. В небесном княжестве вашего Тнира вы это почувствуете — во время пира войдёт Ёддер и скажет, дескать, это подношение павшим от мора млечам от гривадеров. Ну, сами подумайте, потеплеет ведь на душе? Потеплеет!»
«Значит, так?»
«Так!»
«Ждите гостей».
«Гостей? Да плевали мы на ваших гостей!»
«Это будут как раз ваши гости. Хотя вы и сами в гостях… В общем, ждите».
— А вон там, глянь-ка? Похоже на стан.
Сивый кивнул. Да, это стан. По всему видать, сотня Коряги расположилась. Отдыхает. Завтра дружина войдёт в горы и станет здороваться с оттнирами до кровавых соплей.
— Ну что, двинем прямо туда? Наш красавец где-то там.
— Нам бы на старых знакомцев не нарваться, — глухо буркнул Сивый, — до того как новых заведём.
— Войдём тишком да молчком. Сам знаешь, здесь народ с разных дружин, как пить дать десятками собирали. Этих — из одной сотни, тех — из другой. Наверняка, есть княжеские, есть боярские. Скажемся отставшими. Ты раненный вой, я как и есть ворожец. Ты, глав дело, мордой не свети.
