Галина Ли - Своя дорога
На последнюю фразу я ничего не сказал, чтобы не разочаровать аптекаря раньше времени.
С каждым днем все больше крепла во мне уверенность в том, что, скорее всего, не только город прорыт ходами, но и его окрестности. Скорее всего, у нас есть хороший шанс пройти под землей и выбраться где-нибудь за спинами сторожащих беженцев лучников.
Не уверен, что подобным знанием располагают все горожане, иначе в Сырте никого не осталось бы, но наш хозяин вполне может входить в число избранных. Насколько я понял из разговоров, Рис остался в зараженном городе из-за своей веры в фатум, которую не перевесило даже желание спасти жизнь.
Конечно, тайны подземелий случайным знакомым не поверяют, но думается, как спасители Риса, мы должны заслужить его доверие. В крайнем случае — позволим завязать глаза.
Обидно конечно, упускать возможность запомнить дорогу под землей, но так и быть, переживу.
Ужин прошел в молчании.
Агаи ожесточенно рвал вареное мясо челюстями, словно пытался вместе с едой поглотить тяжелые думы, в которые сирин погрузил дождь.
Рис, как я успел заметить, просто не любил разговаривать с набитым ртом. Этот достойный господин предпочитал наслаждаться каждым пережеванным кусочком, не отвлекаясь на сторонние занятия. Рот Лаланн открывал, когда в его руках не оставалось ничего, кроме бокала вина.
Мне говорить было не о чем, да и лень, честно говоря.
Эрхена оказалась, если судить по прошедшим дням, существом неразговорчивым, а Морра так утомилась за день, что заснула прямо с ложкой в руках, завалившись вбок, на мои колени. Хорошо хоть еду проглотить успела.
Интересно, чем это наша малышка занималась, что так умаялась?
Я отнес ребенка в спальню и уложил на кровать, а когда вернулся, то обнаружил интересную картину.
Милитес, покончив с едой, принес красивую лютню и, подкручивая колки, настраивал инструмент, одновременно уговаривая на что-то Эрхену.
Она в ответ краснела и отнекивалась, энергично мотая головой.
Я сел на место и с интересом воззрился на девушку: сразу вспомнилась колыбельная из бреда.
Уж не эта ли певица усмиряла мою больную плоть?
Наконец, Эрхена сдалась. Поднялась с места и встала рядом с Рисом, в волнении разглаживая примерещившуюся складку на рубахе.
Рис надел на палец кольцо с серебряным когтем и тронул струны.
Играл наш приятель прилично, вполне мог бы зарабатывать себе на жизнь, но все его мастерство померкло, как только Эрхена открыла рот.
Мой бог, да разве можно передать словами, как действовал ее сильный бархатный голос на людей? Он тек и переливался, забираясь в самые потаенные уголки сердца.
А лютня плакала и стенала вместе с ним.
О чем? Не знаю. Наверное — о потерянной любви.
О чем еще так горько может петь юная девушка?
При этом сама певица изменилась, преобразившись из невзрачного воробья в сияющую ярким оперением заморскую птицу. Или мне так показалось?
Ее карие глаза осветились изнутри, наполнившись золотым сиянием, на бледных щеках появился прелестный румянец, и девушка стала немыслимо хороша!
Хотя превратись она в полную уродину, это ничего бы не значило. Все равно все не глухие мужчины оказались бы у ее ног в один момент.
Вот и я поймал себя на мысли, что просто с неприличным восторгом пялюсь на нашу певунью.
Приложив неслабое усилие, я отвел взгляд в сторону и увидел, что Рис тоже не сводит с Эрхены взгляда, и только Агаи сидит, уткнувшись лицом в ладони.
Понятно, о чем он вспомнил.
Эх, надо было девушку предупредить, чтобы не пела о грустном! Не хватало нам повторения депрессии мага.
Да и на моей душе постепенно стало паскудно, просто словами не передать.
У каждого человека дожившего до моих лет, да еще с таким то хозяином и занятиями, есть над чем погрустить. Только мужчины обычно не позволяют себе слезы. Агаи в расчет не берем.
Разве это мужчина? Так, юнец неоперившийся.
Пока я раздумывал над своими жизненными потерями, Эрхена допела песню и замолкла. И в наступившей тишине неожиданно громко раздался всхлип.
Певица изумленно распахнула глаза, глядя на плакальщика, схватилась за щеки и убежала в глубину дома.
Ну что за логика? Значит настроение магу она испортить может… А поднять уже не в силах?
Уж лучше бы совсем рта не открывала!
Хотя тут я кривил душой. Я бы заплатил не один золотой, чтобы еще раз услышать пение девушки. Вот только лучше бы ей вспомнить что-нибудь повеселее.
В гостиной зависло неловкое молчание: мы с Рисом переглянулись в смущении. Неловко, знаете ли, слушать, как плачет мужчина.
А потом Лаланн плеснул в бокал вина, тронул сирин за плечо и тихо сказал, — Агаи, время отпустить мертвых. Давай выпьем за что, чтобы в следующей жизни им больше повезло!
И тут у волшебника слезы высохли. Он зло глянул на сердобольного жалельщика и отрывисто сказал, — Танита жива! И я отыщу способ ей помочь!
Рис, который пребывал в некотором неведение относительно подробностей наших приключений, только удивленно поднял брови, улыбнулся и поправился, — Тогда пьем за удачу и исполнения наших желаний!
Ну, за такой тост — грех не выпить.
Задерживаться за столом я не стал — почувствовал, что сирин хочет излить душу, а при мне стесняется.
И то верно, наемник не самая подходящая компания для подобного дела.
Однако, хоть и утешил себя этой мудрой мыслью, в душе меня корябнуло.
Не такой уж черствый я сухарь, чтобы беды не понять. Да и Рис не настолько мягок, просто выглядит… располагающе.
А и хрен с вами! Может если мальчишка сегодня поплачет, завтра уже обойдемся без соплей!
Я ушел в спальню. Полюбовался пару минут, как мирно сопит во сне Морра, вытащил у девочки ее большой палец изо рта — не замечал раньше этой дурной привычки — и поправил сползшее одеяло.
Маленький воробышек, которого ураган утащил в открытый океан и неизвестно еще, хватит ли сил долететь до берега.
Поймав себя на непривычной мысли, от которой на версту несло рифмоплетством, я чуть не сплюнул с досады.
Надо же! Наверное, на меня так песня девчонки подействовала. Опасный она человек. В той заброшенной лавке этой замухрышке стоило не из арбалета в нас целиться, а напеть что-нибудь соответствующее, глядишь — незваные гости сами бы с печали повесились!
Я растянулся на своей кровати, мысленно махнув рукой на свои и чужие переживания.
Утро вечера оно того — мудрее говорят.
— Дюс! — пропищал над ухом тонкий как комариный писк голосок.
Я спросонья, посчитав этот зуд продолжением сновидений, даже не шевельнулся. И тогда голос зачастил, заныл, — Дюс, Дюс, Дюс, Дюс… Дюююс!
