Н Джеймисин - Сто тысяч Королевств
И для себя…
Да, теперь я понимаю. Я избрала руку, в чьей воле будет диктовать мне…
***
— Она права, — проговорил Нахья (мы вместе стояли посреди моих комнат). — От меня сейчас мало толку. — Но за любезным, бесстрастно хладнокровным тоном угадывалась горечь.
— Отлично, — сказала я, — так или иначе у меня нет ни малейшего интереса выяснять это. — Подойдя к окну, я замерла у стекла.
За спиной надолго воцарилась тишина, а потом рядом раздались шаги.
— Что-то изменилось. — Неверные отблески света преломляли отражение дневной ипостаси, но и в этом стеклянном изломе я могла, поднатужившись, распознать недоверчивый изгиб бровей, насторожённо прищуренные глаза: падший сомневался. — Ты изменилась. Другая… необычная.
— И что с того? Много воды утекло с нашей последней встречи.
Он тронул меня за плечо. Увидев, что я не сбросила руку, взялся за другое, разворачивая к себе лицом. Мягко. Бережно. Почти нежно. Я не противилась его рукам. Он пристально всмотрелся мне в глаза: разглядывая, изучая, пытаясть прочесть, что кроется за моим спокойствием. Или же, наоборот, — принудить, смутить, устрашить.
Увы, вот только, так, вблизи, чего-чего, но ни капли устрашающего в нём не оставалось. Усталость глубокими морщинами вспарывала лоб, чертя тёмные тропки от висков к уголкам запавших, измученных глаз; те, воспалённые, обрамлённые складками краснеющих век, смотрелись даже обыденней, заурядней… приземлённей, чем прежде. Странно ссутулясь, одно плечо ниже другого, он, запоздало дошло до меня, еле держался на ногах, из последних сил тщась не рухнуть замертво. Пытки Ньяхдоха не прошли бесследно и для дневного его собрата, заставив и того расплачиваться собственным телом.
Должно быть, нахлынувшая жалость отразилась и на лице, ибо Нахья внезапно и резко выпрямился, нахмурив брови.
— Зачем ты притащила меня сюда за собой?
— Сядьте, — сказала я, указывая пальцем на кровать. Попыталась бы вновь развернуться к окну, но пальцы его слабеюще сжались, удерживая за плечи. Будь он в лучшей форме, и мне бы пришлось не сладко. Но теперь я знала правду. Этот Нахья был рабом, шлюхой, девкой для постельных утех, невольный даже над собственным (недолговечным, непостоянным) телом. Принадлежавшим не ему телом. С той немногой, выкроенной ему силой, что он и мог, так властвовать, править через усилие над своими любовниками. Своими, пользующими его, хозяевами. Мизерное удовольствие.
— Так ты его ждёшь? — спросил он недоверчиво. Перекатывая это "его" на языке, лелея, словно драгоценнейшее из сокровищ, обиду, негодование, отдаюшееся в каждом звуке. — Верно?
Дёрнувшись, я с силой отодрала от плеч пальцы, решительно отбросив прочь, подальше от себя.
— На место. Немедленно.
Повинуясь этому недвусмысленному приказу "немедленно", его отбросило, шаг — два — три, и усадило на кровать. Ни на секунду он не спустил свирепо горящих неприкрытой злостью глаз. Я развернулась к окну, предоставив спине сносить этот бурлящий, но бесполезный приступ ненависти.
— Да, — ответила Нахье. — Я жду его.
Молчание. Оглушительное. Ошаращенное. ошеломлённое.
— Ты же… втюрилась в него. Тогда ещё — нет, но теперь-то — точно! Скажешь — неправда?
***
Ты противишься правде.
***
Мне следовало обдумать его слова. Взвесить. Разобрать по косточкам.
— Втюрилась в него, говоришь? — медленно, почти по слогам, проговорила. Каждое слово странно отдавалось под рёбрами, стоило только допустить саму эту мысль; подобно стиху, читанному столь часто, что поневоле выучилось наизусть. — Влюбилась. В него.
***
Иные воспоминания поглощают тебя.
***
Удивительно было слышать гнездяшийся в голосе Нахьи неподдельный страх.
— Не будь дурой. Сознаешь, сколько раз подряд, я приходил в себя, а рядом валялся покойник? Если в тебе есть сила, сопротивляйся ему! Дерись с ним, как можешь.
— Уже. Ты запоздал с советами. Я и прежде говорила ему — "нет".
— Тогда… — Смущённое замешательство.
Внезапно я прозрела насчёт того, что есть, была и есть его жизнь, его существование: в виде другой личины, нежелательной (нежеланной) — лишнего Ньяхдоха. День за днём — игрушкой Арамери. Ночь за ночью — не сон, но забвение; ближе смерти, но глубже беспамятства; как всякий смертный, с выдранным клоком воспоминаний. Ни спокойствия, ни подлинного покоя. А утро за утром — леденящее кровь открытие. Таинственные разверстые раны. Мёртвые любовники. И перемалывающее душу, гнетущее разум осознание: и несть тому конца. Вечная, бесконечная, бессмысленная цепь не-смерти, но и не-жизни. Существования.
— Ты грезишь? — спросила я.
— О чём ты?
— Сны. Видения. Ночью, когда ты… в нём. Его. Так что?
Он хмурился долгие-долгие минуты, Ньяхдох, словно пытаясь выискать в моих словах двойное дно. Хитрость, ловушку. Наконец ответил коротко:
— Нет.
— Совсем ничего?
— Разве что… вспышки, иногда. Озарения. — Пара невнятных жестов, взгляд в сторону, подальше от меня. — Воспоминания, может быть. Я не знаю, что есть это.
Я улыбнулась, чувствуя, как в груди внезапно разгорается нежданное тепло. Он походил на меня. Две души, или, по меньшей мере, два "Я", заточённые в одном теле. Может, отсюда Энэфадех и загорелись самой мыслью этой.
— Выглядишь устало, — сказала, — тебе надо немного поспать.
Он нахмурил брови.
— Да нет. Я и ночью порядком отсыпаюсь…
— Засыпай, — скомандовала я, и он, как подкошенный, повалился на бок. (В иных обстоятельствах при виде этой картины я бы посмеялась от души.) Подойдя к кровати, я подхватила Нахью за ноги, перекинув и те на постель, а после, устроив погружённого в сон поудобнее, опустилась рядом, на колени, и, почти касаясь губами уха, приказала отчётливо:
— Приятных снов тебе. — Черты лица неуловимо изменились, смягчившись и сгладивши морщинки, испещрявшие лоб и виски.
С чувством глубокого удовлетворения, я поднялась на ноги и вернулась к окну. Ждать. Мне оставалось только ждать.
***
Почему я не могу вспомнить, что случилось дальше?
Ты как раз вспоминаешь…
Нет, почему я не помню сейчас? Они возвращаются ко мне, воспоминания, покуда я говорю о них, но лишь тогда и только тогда. А всё, что кроме, — пустынная, бездонная бездна. Громадная, зияющая чёрная дыра.
