Александр Ладейщиков - Кот баюн и чудь белоглазая
Юноша часто дышал, смотрел на девушку влажными безумными глазами. Руки его дрожали, на виске билась жилка — и от вида этой пульсации Мишну изнутри вдруг окатило горячей кровью. Ноги её подогнулись, соски круглых, налившихся грудей окаменели, губы распухли и покраснели.
— Пойдём, я знаю куда! — хриплым вибрирующим голосом произнесла Мишна, и от этого звука душа Стефана нырнула куда-то вниз, задохнулась от сладкой одури, потом окрылилась, взлетела к небесам.
Держась за руки, ничего не видя перед собой, чуть не сбив с ног смешливую горничную, которая долго смотрела им вслед, молодые спустились на двор. Старый дед, торговавший у самого крыльца медовухой, присвистнул, увидев влюблённую парочку: «Ой, Люли-Лада», посмотрел вверх, в небеса, надеясь увидеть радугу — пояс Ярилы, да так и оставался с улыбкой на лице целый час.
Почти вслепую, вцепившись друг в друга, молодые люди дошли до лестницы, ведущей в каморку, и вдруг небеса потемнели — шорох крыльев, клёкот гусей перекрыл шум торжка. Все подняли головы — огромные, заслоняющие Солнце стаи гусей летели на север, оплакивая затонувшую прародину Арктиду, известную древним, как Хайрат. На островах полярного моря, на берегах ледовитого океана, на скользких камнях обрывов выводили они птенцов — не в тёплой неведомой Африке, или сказочной Индии — на берегах морей, где лежала утерянная родина. А осенью отправлялись назад — в смертельно долгий и страшный перелёт.
На лестнице Стефан краем сознания удивился однорукому старику, поклонившемуся Мишне, ещё более удивился, когда он назвал её принцессой, не заметил, когда старик открыл дверь опустевшей каморки. Когда она закрылась снаружи, Стефан с трудом прошептал:
— А почему он тебя княжной-то?
— Да шутит, он, милый! Иди сюда.
Одежда была скинута на соломенный тюфяк, окошко под потолком сообразили заткнуть рубахой…
— Милый, тихо, тихо! Не сюда, ой! Тихо, тихо! О, какой он у тебя!
— Я люблю тебя, Мишна!
— Не торопись, не спеши! Сюда, вот сюда! Осторожнее!
— Ты самая прекрасная! Я отдам за тебя жизнь! О, какая ты красивая!
— Медленнее! Ой! Я люблю тебя!
— Ты моя навсегда! Я подарю тебе звезду!
— Быстрее! А! Я хочу тебя! Быстрее!
На лестнице дремал однорукий старик, улыбаясь стонам и шепоту, доносившимся из подвала — новая пророчица, рассказавшая ему о Б-ге, нашла себе мужа. Опору. А уж они-то — малый круг неофитов истинной веры, всегда защитят свою всеблагую Мать.
* * *Сани летели по озеру, обгоняя весенний ветер. Запрягли двух лошадок, а не как обычно — трёх, белых, с развевающимися гривами. Звенели бубенцы, кучер в высокой шапке щёлкал кнутом, рядом с ним сидел княжич, вцепившись в боковину. Позади смеялись князь Чурило с княгиней Светланой, любимой женой. Мальчик в нарядном армячке, в лисьей шапке, розовея щёками, иногда оглядывался на отца. Молодую княгиню он воспринимал, как добрую тётю, что частенько угощала его сладким пряником, но детское сознание уже было наполнено страхами, почерпнутыми из шёпотов дворцовых старух — вот родит Светлана мальчика, потом случится борьба за княжеский стол. Поэтому Артур иногда хмурился, глядя на весёлую красавицу — но быстро забывал о неприятных мыслях. Да и произойдёт ли то, о чём ему шептали — неведомо. Отец был весел, доволен, смеялся, обнимал жену — и то хорошо. А мама — она ведь тоже княгиня! И родит она девочку (бабки были уверены, он слышал), а это очень хорошо — младшую сестру, глупую и капризную, как все маленькие девчонки, можно будет учить играм, забавам.
Рядом с санями на рыжей лошадке скакал воевода Чудес, подковы ударяли в лёд — из-под них летели колючие крошки, но чаще брызгала вода. Было скользко, лужи от растаявшего снега покрывали озеро. Чудес молился про себя всем богам, чтобы лошади не поскользнулись — иначе быть беде.
Сердце воеводы билось всё чаще — княжеский поезд делал последний круг, вот-вот — и домой, и всё обойдётся! Почему же оно стучит, беспокойное? Потому, что князь никого не слушает, потому как он — самолюбив! Осталось сто метров, пятьдесят — в этом месте лёд лежит до самого берега, высокого, крутого. Чудес обогнал санки князя — вот и приехали, осталось всего ничего! Внезапно лошадка воеводы заскользила, Чудес вцепился в гриву, встал в стременах. Круп животного стало заносить, лошадь завизжала, начала валиться набок, взбрыкнула, с силой ударила задними ногами. Чтобы не переломать ноги, опытный дружинник отпустил узду, выпрыгнул в сторону, покатился по льду, заскользил на спине… о, боги! Чудес почувствовал воду, в мгновение ока узрел синий лёд, на глазах распадающийся на длинные вертикальные кристаллы, и льдину, что под его весом встала боком, и чёрную воду, вырвавшуюся на поверхность. Воевода раскинул руки — лёд под ним колебался, словно волны — опоры не было, была рассыпавшаяся льдина, а под ней — глубокий прибрежный омут.
Дальше всё было, как во сне — пара лошадей, запряжённых в санки, влетела в промоину. Кучер заорал, натянул поводья, но было уже поздно — пристяжная запнулась о вставшую боком льдину, заржала в ужасе, повалилась, путая узду, потащила за собой напарницу — оглобли задрались в небо, передок саней взлетел вверх. Кучер, так и не выпустивший кнут и поводья из рук, перелетел через лошадей — уже в воздухе он пытался схватить княжича, но тщетно — оба свалились в середину полыньи, на них упали тела лошадей с переломанными ногами, вогнали под лёд, окатили ярко-красной кровью. Сани сорвались с оглоблей, перевернулись, вверх полозьями прогрохотали около полумёртвого от ужаса Чудеса, пролетели через полынью, вывалились на лёд. Краем глаза воевода увидел руку, посиневшую, тонкую — на пальцах золотые кольца. Лёжа на спине, воевода забил по воде руками, оттолкнулся ногами от ледяной каши, закричал что-то обидное — прямо в небеса. Как выбрался — не помнил, но одно отпечаталось в памяти — в лицо ткнулась тёплая лошадиная морда. К изумлению Чудеса его лошадь была жива и невредима, только дрожала и жалобно ржала. Покачиваясь, воевода поднялся. На озере никого не было — рыбаки ушли по домам, солнце коснулось далёкого края земли — красное, огромное, на кровавом фоне небес. В полынье было пусто, только пузырилась чёрная вода. Чудес закричал и, шатаясь, побрёл к саням. Упёрся головой, застонал — кости затрещали, в глазах потемнело. Перевернул сани, с грохотом уронил их. Чурило был ещё жив, слабо стонал, изо рта хлестала кровь — плохой признак.
Воевода с трудом взобрался верхом — поддал бедному животному обеими ногами — шпор он не любил, смутно поехал вдоль берега к стольному граду.
Литвин зашёл в кладовку, где когда-то разговаривал с девушкой Мишной — та ныне поднялась, до княгинь допущена. На скамье спал давешний дружинник Коттин, череп выскоблен ножом, борода длинная, белая. Боярин осторожно, ступая мягкими сапогами, подошёл к новичку, прислушался — тот что-то бормотал на чужом языке. Литвин, не дыша, постоял над телом — отдельные слова вроде бы понятны — Агни, веды, Баюн…
