Татьяна Апраксина - Реальность сердца
— Я буду беспрекословно выполнять ваши распоряжения.
— Надеюсь на это. Вы ехали всю ночь?
— Да, господин Рене.
— Так мне еще и придется ждать, пока отдохнет ваша лошадь… — вздохнул Алларэ. — Кесслер, вы явились удивительно не вовремя. Все же ему удалось вытряхнуть из мальчишки пыл и заносчивость. Бруленец сморгнул, пытаясь сделать вид, что глаза вовсе не наполнились слезами, потом провел по лицу рукавом, размазывая пыль и пот в бурые полосы. Рене еще раз вздохнул. Вокруг герцога Алларэ всегда крутилась стайка подобных щенков — и в столице, и в замке. Сынки собственных вассалов, столичные бездельники и заезжие провинциалы, готовые пробежаться по потолку, чтобы Реми обратил на них внимание, но ни на что не годные. Пустомели, чуть что, хватавшиеся за шпагу — ну и где был хоть один из них, когда Реми арестовали? Где этот вот прошатался половину девятины, почему не приехал раньше? Бродил вокруг Шенноры и строил великомудрые планы? Впрочем, этот хоть явился — остальные и вовсе разбежались…
— Сядьте! — свой приказ Рене подкрепил шлепком по плечу, а то незваный гость, кажется, совсем погрузился в страдания. — Пьетро, завтрак для господина Кесслера! Итак, господин Кесслер. Вы будете исполнять при мне обязанности порученца. Если вы проявите себя достойно, можете рассчитывать на чин лейтенанта личной гвардии герцога. Если нет — вы пожалеете о своей опрометчивой клятве. Ясно вам?
— Да, господин Рене.
— Итак, слушайте… Алларэ не собирался выкладывать мальчишке все свои планы, но диспозицию обозначить было необходимо. В конце девятины Святой Иоланды Рене узнал о том, что герцог и герцогиня Алларэ арестованы и заключены в Шеннору; седмицей позже — о смерти Мио. Если первое известие заставило его только безмерно удивиться и начать расследование, то второе стало последней каплей в чаше негодования. Ложные обвинения и убийство кого-то из членов семьи Рене, по обычаю герцогства, временно ставший главой Старшего Рода, не собирался прощать никому; а королю Ивеллиону II — особенно.
Рене собрал вассалов и отдал им приказ тайно, небольшими отрядами отправиться в Собру. Часть должна была расположиться в поместьях вокруг столицы, другая часть — в самом городе. Алларэ знал, что за их загородным поместьем и особняком будут следить, а потому выбрал несколько других точек. Он собирался сделать примерно то же, что пришло в голову юному Кесслеру — но не в одиночку, обрекая себя на провал из-за собственной глупости, а так, как следовало. Заранее все подготовив и спланировав. После этого Реми, — Рене в этом не сомневался — отдал бы алларским полкам городской стражи приказ покинуть город, и они вернулись бы в родное герцогство, а затем владетели объявили бы о своем выходе из состава Собраны. Требовалось сделать очень многое: и заранее предупредить всех вассалов, живущих в столице, чтобы они вовремя уехали в Алларэ, и спланировать штурм хорошо укрепленного замка, и не попасться на глаза агентам новой тайной службы его величества. Мальчишка Кесслер здесь был очень досадной помехой: если за ним следят, то весь план можно считать раскрытым. Наиболее сомнительным Рене считал объяснение, представленное порученцем: бруленцу «просто показалось», что нужно заехать в харчевню, а потом еще раз показалось, что нужно поинтересоваться именно у Пьетро, не здесь ли остановился господин Алларэ. Но кто мог ему сообщить, где искать Рене, который накануне ночью наобум выбрал этот постоялый двор, худший из трех в округе? Что ближе к истине: то, что у короля в каждой таверне по соглядатаю, или то, что Кесслера привело сюда чутье человека, страстно желающего кого-то разыскать? Выбрать Рене не мог. Он сидел на другом краю стола и невежливо разглядывал новоиспеченного порученца, который уплетал завтрак. Увы, на нем не появилось надписи, позволявшей разрешить все сомнения. Ни слова «подосланный», ни слова «верный» — вообще ничего, кроме здорового румянца на бледной, слегка конопатой, физиономии с темными кругами под глазами. Румянец был неудивителен: мальчишка во время разговора с Рене выхлебал уже полкувшина, и к завтраку — еще один, почти целиком. Пил он как лошадь, и, кажется, не пьянел. Да уж, общего у Рене и бруленца, как его там — Сорен? — оказалось достаточно; в свои девятнадцать Алларэ, пожалуй, был таким же. В голове — ветер, в сердце — пламя, только вот разума — ни на ломаный серн. Именно потому ему и хотелось утопить Кесслера в ближайшем колодце…
— Доели? Отправляйтесь спать, Пьетро вас проводит.
— Благодарю, господин Рене. Алларэ смотрел ему вслед, а потом — на плотно прикрытую Пьетро дверь. Теперь к вороху забот прибавится еще и необходимость следить за свежеобретенным порученцем. Если мальчишка действительно был вхож к Реми, а тем более — дружил с ним, то брат будет очень недоволен, если с Кесслером что-то случится. Герцог не любит, когда из-за него гибнут люди — даже подобные бессмысленные юнцы. Из-за порученца пришлось задержаться до вечера: коня, данного ему в доме герцога Гоэллона, юноша здорово загнал. Наездником он был паршивым, как убедился Рене, велевший выдать ему другую лошадь, а прежнюю — вести в поводу слугам. В Алларэ так плохо не ездили даже крестьяне. Кесслер одновременно сутулился и напрягал спину и плечи, в повод вцеплялся так, словно боялся упасть, а еще то и дело так его рвал, что не привыкшая к подобному обращению Змейка изумленно запрокидывала голову и останавливалась. Глядя на подобную езду, к полуночи Рене вконец разозлился. Он наорал на порученца и не отвесил ему подзатыльник, лишь побоявшись, что Кесслер и вовсе вывалится из седла. Взбучка, разумеется, не помогла: за час дороги никого верной посадке не выучишь.
— Вы и фехтуете так же?
— Господин герцог считал иначе.
— Посмотрим… Слушайте, Кесслер, если вы не запомните, как держат повод, вы пойдете в Собру пешком! Подберите его покороче. Да нет же, повод подберите, а не назад откидывайтесь, что за наказание… Я уже не верю, что вы вообще знакомы с моим братом!
— Этому он меня не учил. — Юноша поджал и без того тонкие губы.
— З-заметно… — прошипел Рене, отъезжая на пару шагов от бруленского бездаря.
Отправлялся бы в свой Брулен и там ходил бы на кораблях… если, конечно, его способности к этому выше, нежели к верховой езде!
Брат Жан обнаружил, что заперт в отведенных ему покоях, через пару часов после того, как проснулся. Устав Ордена требовал, чтобы братья поднимались с первым утренним светом, где бы ни находились, но накануне Жан до середины ночи составлял письмо в канцелярию Ордена и решил сделать себе небольшую поблажку.
Сегодня он не постился, а потому собирался встать, когда слуга принесет завтрак. Вместо этого он проснулся уже к полудню и, раздосадованный своей слабостью, не сразу отметил, что обеденный стол в комнате пуст. Слуга не приходил, хотя время уже было поздним даже для завтрака. В окно, забранное витиеватой кованной решеткой, лился яркий теплый свет. Казалось, нагретые каменные плиты нежились и едва слышно мурлыкали, словно пригревшаяся кошка. Жан полюбовался игрой пылинок в небесном свете, потом, вздохнув, слез с постели и отправился за ширму в углу, где долго умывал лицо и обтирался неприятно теплой, нагревшейся за утро водой. Она не помогала проснуться и взбодриться, напротив, заставляла мечтать о купании в ласковом летнем море, о долгом сне на берегу. Монах возмущенно фыркнул на бадью-искусительницу. По воде пошли смешные игрушечные круги. Только после умывания до него дошло, что уже полдень, но ни завтрака, ни братьев не наблюдается. Жан накинул рясу и отправился к двери, толкнул ее — и ничего не произошло. Двери в замке Бру делали на совесть, толщиной в ладонь, но едва ли петли за ночь заржавели, или Жан так ослаб от слишком долгого сна. Монах в некотором недоумении еще раз, посильнее, толкнул ручку. Тщетно. Надлежало сделать вывод, что некто воспользовался засовом снаружи. Засов этот, точнее, скобы для него, давно тревожили брата Жана, и он уж собирался их вовсе открутить от двери — зачем же искушать какого-нибудь шутника, которому покажется смешным просунуть в них крепкую доску? — но так и не открутил. И вот — достойное наказание за леность. Жан постучал, потом прислушался. За дверью было тихо — ни шагов, ни голосов. Покои его спутников находились за углом, толстая стена не позволила бы подать сигнал. Монах подошел к окну и попытался выглянуть сквозь решетку, но она не давала просунуть голову наружу; точнее, туда голова бы прошла, а вот вытащить ее обратно было бы весьма затруднительно. Оказаться в плену у решетки и кричать «я тут застрял, освободите меня!» Жану не хотелось. Прямо скажем, это было не то положение, в котором позволит оказаться себе брат Ордена Блюдущих Чистоту, желающий взыскать уважения окружающих. Из окна были видны краешек внутреннего двора, крепостная стена и угол башни. Увидеть двор целиком мешала все та же решетка. Изящно выкованные тюльпаны прижимались друг к другу округлыми боками, образуя вполне надежное препятствие. Жан на всякий случай посмотрел на крепление решетки. По четыре здоровенных стержня — каждый в палец толщиной — по бокам, два поверху, два понизу. Итого двенадцать болтов. Не вырвешь при всем желании, даже если долго и усердно бить по решетке тяжелым табуретом; даже если швырнуть стол. Выдержит. Второй этаж замка, стоявшего на высоком фундаменте — не та высота, с которой станешь прыгать с радостью, но если зацепиться руками за подоконник, то получится почти первый… внизу, правда, брусчатка; хотя если постараться, можно приземлиться, не отбив себе ноги. Вот только решетка надежно защищает от риска, с которым сопряжена подобная попытка. Дверь не выбьешь. Здесь не хватит и силы брата Вильгельма, который в качестве упражнений жонглировал парой бревен… разве что дать краснолицему бывшему сержанту то самое бревно. Чего-то подобного брат Жан ожидал уже давно; ожидал — и все же позволил застать себя врасплох. Брат Вильгельм уже не раз предлагал дежурить у спальни попеременно с братом Томасом, но хозяйка обиделась бы на столь явно выказанное недоверие. Огорчать госпожу баронессу монах не хотел и запретил своим спутникам даже думать о чем-то подобном. Ни один обитатель замка Бру не позволил себе ни дурного слова, ни косого взгляда, к которым члены Ордена давно уже привыкли и не обращали бы внимания, но здесь к ним относились с вежливым почтением и даже без суеверного страха. Пожалуй, даже слишком гостеприимно: брат-расследователь устал объяснять поварихам, почему не нужно подкладывать ему куски пожирнее и побольше, а служанкам — что его благословение не поможет им ни удачно выйти замуж, ни родить здорового ребенка.
