Игорь Абакумов - Дойдем до неба
Машина со стеклом, как назло, не только приехала, но и не опоздала. И таскать начали ровно в девять-ноль. Маршрут: кузов КАМАЗа – подвал гостиницы факультета номер пять. Два метра вниз, четырнадцать шагов по асфальту, девять ступенек опять же вниз и, как уже получится, в подвале. Димон хотел было засунуть Славку в кузов, подавать стекло носильщикам, но Крот только упрямо мотнул головой.
Поначалу бойцы штрафной команды вовсю балагурили, пытаясь вычислить, кому и зачем понадобилось такое количество стекла, но ничего серьезного на ум как-то не приходило. В конце концов, сошлись на том, что обучающиеся на пятом факе иностранцы, посланцы любимых младших братьев Союза нерушимого, сильно соскучились по родным бананам и решили отгрохать себе теплицу неимоверных размеров.
А стекла оказались большими и толстыми. Метра два на полтора, примерно, и не меньше четырех миллиметров в толщину. И поэтому довольно тяжелыми. Носили их по одному листу, разбившись на пары. Сначала попробовали нести плашмя, но громадный прозрачный пласт так прогнулся, что стало страшно. А потому таскали вертикально, как фанеру или сухую штукатурку, виртуозно балансируя в целях погашения поперечных колебаний. Идти приходилось в полусогнутом состоянии, а потому уже через полчаса трудов плечи, ноги и поясницы потихоньку заныли у всех.
Перекур же оказался очень даже кстати. Народ блаженно развалился на скамейках большой беседки, случившейся поблизости, и демонстрировал абсолютное безразличие к окружающей действительности.
– Так, отдых пять минут, – запоздало попытался перехватить командную инициативу прапорщик Пылыпко. – Еще и четверть груза не перенесли, а машину уже отпускать надо.
Он бубнил что-то еще, наматывая круги вокруг беседки, но никто даже не пытался делать вид, что его команды кому-то интересны.
– Может, и не случится ничего? – Дмитрий угостил Славу сигаретой. – Сам говоришь, будущее неоднозначно.
– Хорошо бы, – Славик раскладывал поудобнее уставшие руки и ноги. – Может, и в Питер тогда торопиться не придется…
10.01. Понедельник 9 мая 1988 г., г. Ленинград, ул. Вавиловых, 12. Родильный дом N 15.
Ира все еще продолжала плакать. Слезы текли сами собой, и она давно не пыталась их вытирать -не было сил даже просто поднести руку к лицу.
Сережка, назло им всем, все-таки родился и выразил свое возмущение этому поганому роддому громким и высоким писком. Вес – три, четыреста пятьдесят, рост – пятьдесят два. Оценка состояния – семь-девять баллов по шкале Апгар. Его сразу же унесли в детское, даже толком и не показав Ирине, а ее переложили на каталку, перевезли в послеродовую, да так и оставили здесь. Встать и уйти она не могла – болело все тело, болела каждая мышца, каждый сустав, болели зашитые наживо разрывы в промежности. Она хотела кричать, чтобы ей отдали сына, чтобы не смели его трогать и что-либо с ним делать, но горло тоже болело после нескольких часов крика, и она могла только сипеть. И беззвучно плакать, вот слезы выходили легко.
Очень некстати вспомнился Толик, Сережкин папаша. Впрочем, какой он отец? Исчез сразу же, как узнал. Испугался. Ой, надо учиться, ой, много дел… Да кто ж знал, да рановато нам такие проблемы, да, может, аборт? Тьфу, поганец. Так ни разу и не побеспокоился за все девять месяцев. Ира одна воевала с родителями, одна терпела осуждающие взгляды соседских бабок перед подъездом и отстраненно-сочувствующие – однокурсников. Одна отбивала уголок в квартире для детской кроватки, одна сражалась в деканате за возможность учиться дальше. В одиночку отбрыкивалась от комсомольских активистов…
А вчера, гад, розу прислал. Не сам принес, нет, целую цепочку придумал – мента какого-то подрядил, медсестру… Это, чтоб самому подальше быть. Чтобы она ему эту самую розу в глотку не затолкала. Или еще куда. Ира к цветку даже не притронулась. Противно. Так и валяется на подоконнике, там и сгниет.
И все, хватит о нем, забыла. Теперь-то их двое, и никто им больше не нужен. Сережка, Сереженька, ты будешь совсем другим…
11.05. Понедельник 9 мая 1988 г. Киевское высшее военное авиационное инженерное училище (КВВАИУ).
Стекла в кузове оставалось совсем чуть-чуть. Может, ходок на шесть-семь для каждой пары. Почуяв близкое окончание трудов, штрафники несколько воспрянули духом и забегали быстрее. Даже появилось что-то вроде азарта, можно было ставки принимать на то, кому достанется последний лист.
Но если у большинства наступило некоторое расслабление, то у двоих из всей команды напряжение только выросло. Базов встречал нервным взглядом каждое появление Славки из подвала и тем же взглядом провожал его до машины. На то, как Крот несет стекло, он смотреть не мог.
Слава казался сосредоточенным до невозможности. Для него перестали существовать шум молодой листвы, щебет птиц, солнечный свет. Он слышал только биение своего сердца и шаги Тута, своего напарника. Он видел лишь его спину и стеклянный лист. Из всех чувств и ощущений осталось только ожидание.
И именно это ожидание взорвалось в мозгу яркой болезненной вспышкой. Случилось то же самое, что и тогда, то есть потом, в две тысячи десятом – Слава отчетливо увидел то, что должно произойти через мгновение. И отвел глаза. И встретился взглядом с резко развернувшимся Димоном.
Он увидел. Он тоже увидел.
А в мозгу рванула еще одна граната. Слава ослеп на какие-то сто-двести лет, а когда зрение вернулось, ему показалось, что воздух вокруг превратился в стекло, и он в этом стекле замурован, как ископаемый инсект в янтаре. И только глаза жили и двигались. Он видел немо раскрытые рты двоих соратников, поднимающихся из подвала, подогнувшиеся и застывшие ноги начхоза, замершего над одуванчиком шмеля. Из всего окружающего нормально двигались только глаза Базова, но и в этом движении сквозило что-то неестественное. Стекло, стеклянный воздух явно мешал, и Слава почти в деталях видел, как от неимоверных усилий лопаются мельчайшие сосуды, и Димкины глаза наливаются черной и густой кровью.
Лицо замка медленно искажала гримаса напряженной боли, и так же напряженно и медленно поднималась его рука, палец которой пытался указать на что-то, находящееся сейчас чуть выше Славкиного уха.
Преодолевая сопротивление коллоидного воздуха и будто замороженных мышц, буквально слыша скрип собственных шейных позвонков, Кротков повернул голову и увидел медленно оседающую на него кромку расколовшегося пополам стекольного листа. Его большая часть осталась в Славиных руках и заваливалась в сторону, а меньшая, потеряв опору, явно жаждала найти ее на Славиной шее.
