Андрей Дмитрук - Дмитрук. СЛЕДЫ НА ТРАВЕ
— Какой черт тебя сюда принес! — сказала Урсула после долгой, полной наслаждения затяжки. — Тебе что, на Юге плохо было? Чудак…
— Хорошо было, — закивал и заморгал поэт. Говор у него был невнятный, шамкающий — от зубов остались одни корешки. — Я ведь до самого океана дошел, до Южного Рога. А там вечное лето, и леса большие, и рыба всякая водится… Писал вволю. Хочешь, прочту кое-что?
— Так зачем же ушел? — с ноткой истерического нетерпения спросила художница. — Почему ты здесь?
— А прогнали.
Седой, косматый и краснолицый, точно громадная обезьяна, поэт сидел в лоскутной своей шубе из мешковины и меха и сосал подаренную Урсулой горбушку.
— Кто?
— Они. Из Вольной Деревни.
Урсула дернулась, будто ее тряхнуло электрическим зарядом, и застыла с разинутым ртом, не заметив, как упал в снеговую кашу драгоценный окурок.
Поэт засмеялся длинным дребезжащим смехом:
— Не думай, девка, живых там нет. Порушено все и везде, наверное, атомной бомбой. И пусто, ни души. Но это днем. А ночью…
Поэт затряс лысеющей, в розовых лишаях, головой и тряс ею так же долго, как недавно смеялся.
— Что ночью? — цепенея, спросила Урсула.
— Оживают, наверное. Я из дома пустого, где ночевал, такие огни видел — столичный город, да и только! Рестораны полны, музыка, танцы. Машины ездят, автобусы… И возле моря всю ночь шаги, разговоры, смех. То влюбленные, а то, скажем, дети…
— Приснилось тебе! Болотную лихорадку подцепил! — резко сказала Урсула. — И вообще врешь, не видел ты Вольной Деревни. Тут был один недавно… Оттуда. Жив-живехонек. Друга пропавшего ищет. Панцирь на нем невидимый. Его крабы на вертолете увезли, он сам к ним напросился… Богатырь, красивый, не то, что мы с тобой!
Поэт заревел, будто раненый, и плюнул прямо в собеседницу. Промахнувшись, вскочил на худые, колесом изогнутые ножонки. Голова его дрожала от гнева. Схватив папиросы и кинув их в мешок с тряпьем, он тыкал пальцем в лицо Урсулы:
— Опаскудился я, с тобой сидя! Дура! Не понимаешь, кто здесь зимой-то ходит, души уловляя?! Красивый… Панцирь невидимый… Кому поверила?! Будь ты проклята…
Он засеменил было к выходу, однако Урсула, вскочив, одним прыжком преградила ему выход:
— Стой! Говори чистую правду. Был ты в Вольной Деревне? Мертвая она?
— Да, — горестно вздохнул поэт, и Урсула опустила руки, готовые схватить, терзать… — Смотри, если не веришь.
Он вывернул наизнанку пропитанный грязью вещмешок, разгреб тряпье, черновики стихов, развернул что-то блестящее, заботливо укутанное во фланель… То была серебряная статуэтка крылатой женщины, ростом в две ладони; лицо и концы лебединых крыльев оплавлены…
Издав хриплый отчаянный вопль, Урсула наотмашь ударила поэта по лицу.
XIII
Громко, весело скрипя сухим снегом, они шли по главной аллее: впереди три патриарха и землянин, чуть поотстав — свита из старших братьев клана. За садом поблескивали стекла длинных, как перроны, парников. Поодаль какие-то укутанные медведеобразные фигуры орудовали скребками, очищая рамы.
Пасмурное утро вступило в свои права, однако большая, сплошь стеклянная теплица празднично сияла изнутри. Женский силуэт мелькнул на фоне массы света, отворилась дверь, и яростный ветер заревел у границы мороза и зноя.
— Вот и наша Ли, красавица Ли, умница Ли! — провозгласил Ласперо.
Валентин увидел молодую женщину в синем комбинезоне. Легкая, подвижная, нервная, она чем-то напоминала Урсулу. Вотан легонько привлек ее к себе, отечески поцеловал в лоб. Сырые, душные тропики теплицы мигом заставили клансменов скинуть плащи и фуражки, повесить их на крючки на входе. Ли помогала Вождю раздеваться, но все ее трепетное, нервное внимание, подобное любопытству лисы, приросло к гостю. Вокруг Ли никаких "шумовых блоков" Валентин не ощущал: искренняя девочка, свято верящая в полезность своей работы, но вместе с тем подавленная тяжкими скрытыми переживаниями, одинокая… Что-то страшное было в ее прошлом: грубо прерванная радость, испуг, боль… Лобанов для нее вошел вестником тайной надежды.
Ли привораживала изящной, быстрой в поворотах, хотя и чрезмерно худощавой фигуркой, блеском пушистых медных волос. Лобанов рассматривал ее, но, оказавшись на бетонной дорожке между грядками, на время позабыл о хозяйке теплицы.
Справа и слева вились по кольям высокие кусты помидоров. Перистая зелень была нежно-салатовой, как обычно при искусственном свете; зато мясистые плоды алели, точно крашеные. На грядках работали сборщики, несомненные родичи лакея в доме "Стального ветра".
В круглых соломенных шляпах, наподобие древнекитайских, в линялых штанах, закатанных выше колен, в кожаных передниках, толстые люди с плоскими, застывшими лицами, с дряблой шелушащейся кожей собирали помидоры и ссыпали их в мешки. Пухлые, как подушки, руки работали медленно, неловко, но без остановок. На висках, шеях и спинах Валентин увидел маленькие круглые шрамы, у многих острупившиеся.
— Это наши самки, — пояснила Ли. — А дальше, на сортировке и погрузке, — самцы. Мы обучаем их простейшим трудовым процессам, без всякой механизации… Есть, правда, безнадежные…
— А с безнадежными что? — поинтересовался Валентин.
Ли отвернулась, и за нее ответил Ласперо:
— Безнадежные не относятся к человеческим существам, сударь, на них этика не распространяется.
Перед выходом из своей резиденции, раскупоривая бутылки, достойные отцы сообщили Лобанову, что недавняя попытка проникнуть в Улей (это было около трех лет назад) увенчалась частичным успехом. Обманув бдительность машин ураганным огнем наверху, клансмены с помощью бригады саперов-смертников подвели подкоп через граниты к нижним горизонтам ячеек. Тогда Улей еще не выставлял поле в толще планетной коры… Удалось похитить около сотни трутней, повредить «мозг». Но Улей уничтожил и подкоп, и солдат. Теперь подземное сооружение закрыто сплошным энергетическим пузырем. Вчерашних же наркоманов освободили от электродов и трубок, научили есть и двигаться; под руководством Эзры Ласперо, врача-психолога, получившего звание Целителя Душ, бывшим трутням заново прививают навыки гигиены, речи, а здесь, в теплицах, учат трудиться…
— Мы спасаем тех, кого можем спасти! — восклицал шумный Ласперо, а Магриби кивал, кротким и смиренномудрым видом напоминая мусульманского святого. — Право же, через одно-два поколения им уже будут доступны самые абстрактные идеи. Это ростки нового человечества Вальхаллы!..
— Нельзя ли мне поговорить с кем-нибудь из них?
