Пола Вольски - Наваждение
– Столь же действенных – нет. Нужно учитывать умственную и моральную ограниченность обвиняемого. Свист плетки будет ему предельно понятой.
– Наверное. Но знаете, так неприятно думать о подобных вещах. Я уверена, если его отпустить, от этого никому не будет хуже. Разве принесет вред некоторая снисходительность, да и то проявленная лишь однажды?
– Принесет, и огромный. Я вижу, ты так до сих пор и не научилась обращаться с низшими. В наш век всеобщего вырождения серфы нахальны и невыносимо упрямы. Было бы неразумно прощать их.
– Ну тогда, может, час или два у позорного столба… без порки…
– Этого недостаточно. Серф умышленно ослушался приказа своего сеньора и должен понести наказание. Других способов сохранять дисциплину просто не существует. Надеюсь, кровь этого сын-Сюбо окажется поучительным зрелищем для тех, кто склонен к непослушанию.
– Но проступок этого парня настолько незначителен, стоит ли обращать на него такое внимание? Подумайте, отец…
Увы, Элистэ старалась напрасно; ее увещевания, мольбы и льстивые уверения лишь усиливали упорное сопротивление маркиза. Лицо его с каждой минутой становилось все тверже, в серых, налитых кровью глазах появился стальной блеск, а челюсти, слегка отвисшие под воздействием алкоголя, снова сжались. Настаивать было бессмысленно, и вообще Элистэ говорила не совсем искренне. Каждое произнесенное ею слово лишь ухудшало положение несчастной жертвы, и скоро девушка вынуждена была сдаться. Продолжать упрашивать – означало увеличивать жестокость наказания Зена, которое и без того достаточно сурово: двенадцать ударов плетьми, а потом до захода солнца – сидение у позорного столба.
Как бы там ни было, ее вмешательство не помогло. Более того, страстно желая защитить свое достоинство, на которое осмелились покушаться, маркиз решил соединить вместе наказание Зена и церемонию Восхваления, сроки которого давно прошли, – традиционного ритуального представления, когда серфы возгласами и жестами выражают великую радость по поводу возвращения сеньора после долгого отсутствия. Маркиз во Дерриваль только что провел скучный месяц в Шеррине, улаживая кое-какие дела и восстанавливая связи при дворе, где с ним обращались как с неотесанным провинциалом. Подобное отношение больно задело самолюбие маркиза, и теперь ему требовалось утешение лестью – добровольной или принудительной.
С молчаливой неприязнью Элистэ наблюдала за тем, как дворецкому отдавались соответствующие распоряжения. Не успел слуга выйти из комнаты, как она дала волю чувствам.
– Соединять Восхваление и порку – чистый абсурд! – воскликнула она. – Даже хуже, чем абсурд, это полнейшая безвкусица.
– Я не разделяю твоего мнения, – безо всякого выражения ответил маркиз.
– Но вы же не намереваетесь и вправду устроить такое. Это гадко. Позовите слугу обратно и скажите, что передумали. Или дайте, я сама это сделаю. – Элистэ протянула руку к шнуру колокольчика.
– Оставь. Ты слишком дерзко высказываешь свое мнение. И запомни – я не потерплю неуважения ни от серфов, ни от членов семьи.
– Я не хотела обидеть вас, отец. Я только пыталась…
– Твои возражения лишь укрепили мое решение и рассеяли сомнения. Пришло время напомнить тебе, кто здесь хозяин. Сочетание Восхваления и процедуры наказания освежит твою память, и поэтому ты увидишь и то, и другое.
– Я предпочла бы не видеть.
– Твое желание не имеет значения.
– Я занята, у меня другие планы.
– Отмени их.
– Нет!
– Если понадобится, я прикажу двум лакеям привести тебя силой. Тебе это покажется неудобным и недостойным.
Ее пламенные мольбы не достигли цели. Маркиз более не желал выслушивать возражения. Таким образом, несколько часов спустя, когда рабочий день серфов закончился, Элистэ очутилась возле конюшни, где совершалась порка и стоял позорный столб.
Маркиз и его дочь сидели в фаэтоне, запряженном одной лошадью, причем правил маркиз. Элистэ предпочла бы делать это сама, ибо способность отца управлять экипажем вызывала у нее сильное сомнение: ведь маркиз продолжал пить весь день. Однако, держался он неплохо. Лишь остекленевший блеск серых глаз да дрожащие руки, судорожно сжимающие кнут, выдавали его состояние.
Несмотря на предзакатный час, солнце палило нещадно. Дни стояли длинные, и сумерки должны были наступить лишь через два-три часа. Широкая соломенная шляпа с розовой вуалью, раскрытый зонтик и кружевные митенки на руках защищали белую кожу Элистэ от прямых солнечных лучей, но не спасали от изнуряющей жары. Ее лоб под вуалью покрылся капельками пота, а легкое, прозрачное, с широкими рукавами малиновое платье прилипло к телу. Она скромно одернула юбку, слегка оттянула корсет, и ей очень захотелось оказаться где-нибудь за тысячу миль отсюда или хотя бы в ее собственной комнате, надеть свободный прохладный пеньюар, освежиться вербеновой водой, взять в руки хорошую книжку со стихами или пьесами. Представление, разыгрывавшееся перед ней, было малопривлекательным. Никогда еще Элистэ не видела Восхваления, которое не походило бы на фарс.
Все серфы Дерриваля – домашние слуги и полевые рабочие – выстроились в ровные ряды. О том, что они находились здесь против своей воли, говорили их мрачно опущенные плечи, тяжелая поступь и несчастный потупленный взор. Именно несчастный, подумала Элистэ, – раньше ей это не пришло бы в голову; хотя, может, подобные мысли – лишь плод ее воображения. Все лица были знакомыми, но некоторые особенно притягивали взгляд девушки. Например, Стелли, с крепко сжатыми губами, со сдвинутыми черными бровями и злыми, вызывающе сверкающими глазами. Позади Стелли, склонив в присутствии господина непокрытую голову, стоял ее отец Цино с покорно опущенными глазами – вроде все как положено, но не притворство ли это? Где, интересно, его отпрыски научились своему нахальству? Но эти нелепые мысли быстро рассеялись, и Элистэ перевела взгляд на малютку Кэрт с молочной фермы, – большие круглые глаза на круглом же личике девушки свидетельствовали о мягком и покладистом нраве. Она подумала, что именно Кэрт должна заменить Стелли, и чем скорее, тем лучше.
Попытка Элистэ сосредоточиться на будущем приятном приобретении не увенчалась успехом, и глаза ее, против воли, перебежали на лицо Дрефа сын-Цино. Ей всегда было неприятно, даже тягостно наблюдать за участием Дрефа в Восхвалении. Сама не зная почему, она стыдилась, чувствовала какую-то странную униженность за Дрефа; а это, конечно же, просто абсурдно. Дреф сын-Цино, серф по рождению и воспитанию, всего лишь выполнял возложенные на него природой обязанности. Вряд ли эта церемония так тяжело на него действует – ведь несмотря на незаурядный ум, он едва ли обладает столь же утонченной чувствительностью, как его Возвышенные хозяева. Было бы ошибкой воображать, что он страдает от унижения так же, как страдала бы она, оказавшись в подобной ситуации. Тем не менее ей не хотелось сейчас на него смотреть. И в то же время Элистэ не могла удержаться. Дреф стоял всего в нескольких ярдах, уже переодевшийся в обычную рабочую одежду, – довольно мудрый поступок, учитывая нынешнее настроение маркиза. Его смуглое лицо ничего не выражало, взгляд был неподвижен. Таким он появлялся на каждом Восхвалении – Элистэ часто доводилось это видеть. Но сегодня в спокойствии Дрефа чувствовалось что-то странное, даже угрожающее. Элистэ не знала причины, но на душе у нее было тревожно.
