Павел Вежинов - Озерный мальчик
— Что с тобой, мой мальчик? — спросила она. — Отчего у тебя такой грустный вид? Может, ты скучаешь по старой квартире?
— Нет, мамочка!
— Тогда в чем же дело?
Валентин тяжело вздохнул и тихо ответил:
— Мамочка, я хочу опять спать в своей комнате.
— Почему, мой мальчик?
— Папа ночью храпит. И мешает мне думать…
Мать поняла его. Она помнила, как в детские годы, лежа по ночам с открытыми глазами, видела свои самые прекрасные сны.
— Не волнуйся, мой мальчик, — сказала она. — Перенесем твою кроватку в мою комнату. Хорошо?
— Хорошо! — воскликнул мальчик.
Впрочем, он знал, что это не так уж хорошо. Все-таки в мечты вторгался новый человек, а каждый новый посторонний человек портил зрелище. Но другого выхода не было, надо было примириться, привыкнуть.
Узнав новость, Радослав нахмурился. Он не очень нуждался в сыне. Но его беспокоило поведение Лоры. Уж не хочет ли она перетянуть сына на свою сторону и уйти вместе с ним?
— Зачем тебе Валентин? — спросил он недовольно. — Что ему, плохо со мной?
— Ты храпишь! — ответила Лора резко. — Он не может спать!
— Я храплю? — спросил возмущенно Радослав. — В жизни не храпел.
— Всегда храпел! — ответила она. — Не успеешь лечь, как начинаешь храпеть. И храпишь до самого утра.
— Неправда! — сказал сердито Радослав. — Ты это сейчас нарочно придумала.
— Зачем, по-твоему?
— Откуда мне знать? Может, чтобы испортить мои отношения с сыном.
— Валентин сам меня попросил… Может, скажешь, что мы сговорились?
Радослав удивленно смотрел на нее, но Лора заметила, что он засомневался. Когда он заговорил, голос его звучал не так решительно.
— Если я вправду храпел, почему ты мне до сих пор об этом никогда не говорила?
— А зачем мне было говорить? Ты что, перестал бы храпеть? Одной неприятностью было бы больше.
Радослав испытующе взглянул на жену. Хитрит она или не хитрит? Пожалуй, не хитрит. В старой квартире ей ничего не оставалось, как терпеть. Или уйти, о чем она, наверно, не раз подумывала. Он и не подозревал, насколько был близок к истине.
— Ладно! — сказал он. — Пусть спит с тобой.
И Валентин вернулся в свою комнату, точнее, вернулся к себе. Мать и мешала и не мешала ему. Он быстро привык к ее присутствию, хотя не мог с ним примириться окончательно. Получалось так, что она каким-то непонятным образом тайно присутствовала в его видениях. Он уже не смел мечтать о том, чего мог бы устыдиться.
И другое, новое и сказочное, появилось в его жизни.
Валентину не было и шести лет, когда он научился читать. Научился сам, без всякой посторонней помощи. Только спрашивал иногда мать про какую-нибудь букву. Например, про безобразную, словно стоящую раскорякой, букву «ж». Про безликий безгласный «ъ». Выучив азбуку, он стал читать почти как взрослый — с легкостью, которая казалась ему совершенно естественной. Более естественной, чем, скажем, бегать, потому что он никогда в жизни не бегал по-настоящему, не носился до изнеможения, как другие дети.
Он не читал книги для детей, поскольку их никто ему не покупал.
Зачем было их покупать, кто знал о том, что он читает книги?
Но однажды мать заметила, что он сидит, склонившись над толстым томом. Судя по обложке, над одним из романов, хранящихся с детства у нее в шкафу.
— Что ты делаешь, мой мальчик? — спросила она удивленно.
— Читаю! — спокойно ответил он.
— И что же ты читаешь? — улыбнулась она.
— «Братья Карамазовы»!
Лора посмотрела — он прочел почти половину. Она погладила его по мягким, как у нее, волосам, не очень густым на темени.
— Ты хочешь сказать, что уже столько прочел?
— Да… Да! Она очень интересная! — ответил радостно мальчик.
Но мать все еще не верила. Детская фантазия беспредельна, может быть, он только вообразил, что читает. Когда-то в детстве она тоже не столько читала книги бабушке, сколько выдумывала на ходу — о петушке, лисице, глупых утятах. И так искусно, что бабушка ни о чем даже не догадывалась.
— Ладно, почитай мне, — сказала она.
— С начала?
— Нет, с того места, где ты остановился.
Валентин принялся читать. Читать вслух оказалось значительно труднее, чем читать про себя, хотя непонятно почему — ведь буквы-то одни и те же. Сначала он читал по слогам, немного заикаясь, но постепенно его чтение становилось все более гладким.
— Хватит, хватит! — сказала мать.
Она была до того удивлена, поражена, что произнесла эти слова каким-то чужим голосом. Не в силах выразить свои чувства, она только прижала его головку к своей груди и взволнованно проговорила:
— Мальчик мой! Милый мой мальчик!
Потом так же неожиданно отпустила его и подошла к окну. Ей не хотелось, чтобы Валентин видел в этот момент ее глаза. «Что мы знаем о своих детях?» — думала она, потрясенная. Она постояла немного, повернулась и тихо сказала:
— Читай, читай, мой мальчик! На свете нет ничего лучше этого.
7
Я сознавал, что расспрашивать людей будет невероятно трудно, тем более что надо было установить вину, а не заслуги. Я кабинетный ученый, человек довольно замкнутый и необщительный. Нелегко схожусь с людьми, друзей у меня почти нет. Я не мог себе представить, как я буду беспокоить незнакомых людей, расспрашивать их. Но меня побудила заняться этим прежде всего моя совесть, чуткая и даже обостренная совесть одиноко живущего человека. Она мучила, терзала, грызла меня порой без всяких причин, часто делала меня пассивным, даже беспомощным. И все-таки единственное, что я с гордостью могу сказать о себе, это то, что у меня есть совесть.
Итак, побуждаемый ею, подгоняемый ею каждый день и час, я проявил необычную для себя энергию. А может, мне просто повезло. Рана была еще свежа, и спавшая долгим сном совесть пробудилась и у других. А может, к откровенности их располагала моя безобидная внешность. Человек с такой внешностью вряд ли мог причинить кому-нибудь зло, использовать в своих целях их признания. Они могли спокойно высказаться и облегчить свою душу или свалить свою вину на другого. Сначала мне было довольно трудно находить крупицы истины. Я был готов сочувствовать каждому, потому что все нуждались в сочувствии. Но потом привык и стал не так жалостлив.
Больше всего мучили меня угрызения совести из-за этой рукописи. Разумеется, по меньшей мере неделикатно рассказывать во всеуслышание о том, что люди доверили одному тебе. Но с другой стороны, имею ли я право молчать? Даже те, кого я мог бы задеть, согласились бы, что не имею. Каждый сознавал, что должен чем-то искупить вину. Впрочем, не каждый. Например, учительница. Честно говоря, именно она заставит меня когда-нибудь напечатать эти записки. Может быть, не сейчас, может быть, через какое-то долгое или недолгое время. Может быть, когда эту особу уволят или когда она уйдет на пенсию. Под конец я стал понимать, что с ней все не так просто, как мне казалось на первых порах. Сначала я, несмотря ни на что, больше жалел, чем презирал ее за все, что она сделала. И до сих пор не знаю, чем это объяснить.
![Елена Белая - Дорога к себе [СИ]](/uploads/posts/books/no-image.jpg)
