Артем Лунин - Время жестоких чудес
Никто из них не упоминал о первом разговоре. На вопросы Джонатам отвечал сначала односложно, потом разговорился. Рассказал о конюшне и почтовых летучих мышах, о Старике, который уже долго не показывается, и пастыри уже подумывают о том, где бы его искать…
Он оказался неплохим рассказчиком, а может быть, Алеку просто надоели голоса пастырей. Вчера к нему заходил патэ Ламан, долго и нудно расспрашивал о самочувствии, потом вручил Книгу и дал урок.
Словно ему забот мало!..
Урок Александр не учил, весь вчерашний день просидел около окна. Красивые места, говорил отец, зачем их отдали отродью человечества…
Теперь и он считается отродьем, нелюдем. Алек скрипнул зубами.
Кто-то за это ответит.
Через пару дней ему разрешили выходить на улицу, а спустя неделю он уже мог совершать дальние прогулки. Лето подходило к концу. Патэ Киош уехал с обозом, патэ Ламан кормил своего подопечного невкусными порошками, Избавленные по очереди варили пищу, благодаря их заботам Алек быстро шел на поправку. Однажды он смог сам доковылять до чертога.
– Патэ Ламан…
Патэ, не отрываясь от пергамента, кивнул в сторону кресла. Алек осторожно уселся на краешек. Он впервые был в чертоге и с интересом глазел по сторонам. Патэ Ламан писал так долго, что Алек успел как следует рассмотреть и хитрые приборы из стеклянных, фарфоровых, металлических трубок и емкостей, странные тикающие штуковины. Алек сидел и скучал, гадая об их предназначении.
Наконец патэ поднял голову и словно бы даже удивился, обнаружив, что не один в кабинете.
– Иди сюда, садись…
Алек закатал рукав, патэ провел кусочком жгучей плесени по коже, потом в его руке появился тонкий ножичек, почти игла. Алек поморщился. Пастырь подобрал выступившую росинку крови, небрежно тронул Живу, и царапина взялась корочкой.
– Еще раз.
Алек послушно сосредоточил сознание, шевельнул пальцами. Один камень, два…
Три камня величиной с кулак неподвижно висели в воздухе. Четвертый камень дернулся, порываясь взлететь… но тут построение Узора развалилось, и камни попадали на пол, оставляя выбоины в гладко струганных досках.
– Устал?
– Ага… – Рука болезненно заныла. Алек размял сведенные судорогой пальцы. И двадцать ударов розгами за жестование, вспомнил он Школу. Да, раньше ему бы здорово досталось за привычку использовать жест для направления мысли. Сейчас патэ не обратил внимания, делая еще один надрез и подхватывая каплю крови.
– Теперь… – Патэ пододвинул доску с немудреными арифметическими примерами. Алек сопел и теребил мел в руках, решал медленно, с ошибками. Видимо, у Ламана лопнуло терпение, последний пример остался без ответа. Быстро проверив примеры, патэ снова взял каплю крови, потом ушел в лабораторию, долго возился там.
– Патэ Киош, а что не так с моей кровью? – осмелился спросить юноша. Вчера у него тоже брали кровь и заставляли подвешивать камни и решать примеры. И позавчера.
– Что? Ступай, с твоей кровью все в порядке, – раздраженно ответил патэ и чем-то загремел. Алек вышел за дверь, успев услышать его бормотание:
– Да, в порядке… Даже более чем…
Алек шагал по дороге, поднял мыслью валяющуюся на дороге палку, заставив ее трижды облететь вокруг себя, позвал в руку.
– Тысяча двести семнадцать и две трети будет, – сообщил он солнечному дню, сшибая палкой метелки трав.
На другой день патэ Ламан сам пришел к нему и подарил трубку и кисет. Последние подарки отца взрослому сыну обычно дарились на восемнадцатый день рождения. Увидев трубку, Алек как никогда раньше ясно понял, что возвращения к прежней жизни не будет.
Проницательный пастырь заметил его состояние.
– Ты поплачь, если хочешь, легче будет.
Но Александр разучился плакать, и легче ему не стало. Патэ не ответил на вопрос про кровь и заторопился к себе.
Алек неумело набил трубку, сделал огонь, храбро втянул в себя дым, задохнулся и долго кашлял. Уронил трубку – плохая примета, – рассыпав по жухлой траве искры крепкого джега.
– Еще научишься, – прозвучал незнакомый голос. Алек поднял голову, сморгнул навернувшиеся слезы. Рядом стоял высокий широкоплечий парень или даже молодой мужчина с простым невыразительным лицом.
– Мо. – Глаза у него были усталые, потухшие. Александр не сразу понял, что этот слог – его имя, по школьной традиции сокращенное до предела.
– Александр… Алек… – Мо очень осторожно, словно опасаясь раздавить, пожал руку. Глядя на его широченные плечи, Алек понял, что опасение было не напрасным.
– Я кузнец здешний, моя кузня вон там, – неопределенным взмахом руки показал Мо. – Ты обращайся, если надо.
Тут новый знакомый недоуменно оглянулся, почесал затылок, словно вспоминая, как он здесь оказался и кто этот человек. У Алека сложилось впечатление, что Мо немного не в себе.
– Ладно, я пошел. Обращайся, если что, мой дом… – Он промедлил. – Кузница моя стоит вон там. А там место, где растет моя осина.
Последнее он выговорил с величайшей серьезностью, кивнул, повернулся и пошел. Алек моргнул и рассредоточил зрение, разглядывая ауру, и ему стало не по себе.
Принесшая обед Катрин рассказала, что Мосес больше всех находился в черном сне, и это сломало его разум. Алек спросил, уплетая суп:
– А кто находился в этом самом… черном сне меньше всех?
Катрин посмотрела странно:
– Ты.
Алек подавился куском мяса.
– Катрин… – Обращаться к девушке было немного непривычно, в Дорнохе он общался на посиделках лишь с ровесницами.
– А?
– Когда я совсем поправлюсь?
– Когда волосы отрастут. Ты ешь, ешь.
Он не чувствовал вкуса. Когда волосы… значит, месяца два.
Девушка ушла. Алек торопливо проглотил суп и откинулся на постели, полуприкрыв глаза.
Раз – ложка воспарила в воздух, миска следом – два.
Кочерга дрогнула у печки, два полена – три, четыре и пять.
Табурет поднялся на одну ножку – шесть. Голова закружилась, и Алек поставил все на место.
Шестисложные построения – невеликое достижение, гордиться нечем. Даже в бывших радонских деревнях такое умеют…
Сестра моя, ответь мне.
Алек, я тебя слышу, но не могу.
Не слова – только смысл, оставляющий за собой ощущение присутствия человека рядом. Детское умение.
Но у него не должно быть и этого.
Пастыри не должны узнать…
Прошла еще неделя, Алек быстро шел на поправку. Все только диву давались, когда бледный до желтизны больной дошел до колодца, вырытого в центре деревни, и сам набрал воды. Мо без разговоров отобрал у него коромысло. Алек не стал возражать, понимая, что со скорбным умом не поспоришь. Да и сил у него было пока немного.
