Ник Перумов - Испытано на себе
— Кое-кто из осведомленных, — хрипло ответил Ким, все еще глядя вслед растаявшему в ночи черному единорогу, — считают его отнюдь не выдумкой.
— И ты, ты, брат-в-духе, — задрожал кентавр, — собираешься отправляться за ним?! В те самые горы? И меня тащить?!
— Тебя не потащу. Сможешь вернуться в столицу. Поспеешь как раз к осенним ристаниям.
— И выставлю себя на осмеяние и позор за то, что оставил своего брата-в-духе?! — так и взвился Корбулон. — За что обижаешь, брат, за что позоришь?! Неужто за невинную любовь мою к толике заслуженного комфорта?!
— Нет, — отвернулся Ким. — Но там горы. Тебе не пройти.
— Пройду! — возмутился кентавр. — Предки мои Серые горы переходили — золото искали…
— Так ведь нет его там, то всем известно.
— Тогда еще не знали! В общем, я иду. До конца! — со слезами в голосе провозгласил Корбулон. — И пусть сгину я на заснеженных перевалах, пусть кости мои достанутся тварям горным и хищным птицам, но никто не сможет обвинить меня, что бросил я своего брата-в-духе, с кем шел по жизни от младых ногтей!
— Спасибо, брат. — Слова кентавра были смешны и пафосны, такого постеснялись бы и в «народной» труппе маэстро Сакки, но голос у Кима все-таки дрогнул.
— Дорога дальняя, — деловито заявил кентавр. — Потребуется много поклажи. Так что я завтра поутру найду нам… того, спутницу.
— Как тебе будет угодно, — улыбнулся маг.
— А дорогу ты, конечно, знаешь. — В голосе Корбулона не было и тени сомнения.
— Нет, конечно.
— Как это «нет»?! — ахнул кентавр.
— Дружище, я ведь не допущен и не приобщен ни к каким тайнам. Как бы мне самому ни хотелось.
— Постой, брат-в-духе, — пробормотал сбитый с толку Корбулон. — А зачем же ты сказал…
— Чтобы она поверила, — Ким с тоской опустил голову. — А правда выглядит куда невероятней лжи.
— Ты же обещал… ты же говорил… — Кентавр явно осуждающе глядел на своего спутника.
— Говорил. Но уже ничего не исправишь и не сделаешь. Такие, как Тэра, — прямы, как меч. Не лгут сами и не переваривают чужого вранья. Но и не всегда поверят, если… в общем, бездарь вроде меня только и может, что идти за «гениальностью».
— Так что же, нет никакой карты? Великий Септимус ничего не передавал?
— Нет конечно же, — вздохнул Ким. — Хотя, брат-в-духе, это неплохая основа для новеллы.
— Для новеллы?
— Конечно. Вот послушай: когда я стану — если стану — писать обо всем этом, то сделаю так, чтобы слушатель поверил — сперва мой герой — обыкновенный спаситель мира, каких много в нашем жанре. Священный долг его — истреблять нечисть, собирать души их, дабы и в самом деле открыть некий зачарованный покой, где, охраняемый демонами, хранится какой-нибудь артефакт. Ну сам знаешь, эмеральдовый меч, кольцо там или еще что-нибудь. Такая же ерунда. Потом я повел бы сюжет так, чтобы показалось — нет, плевать этому герою на судьбы мира и всех его, мира, окрестностей, а пришел он сюда и впрямь за одними лишь леденящими душу подробностями, что обеспечат его балладам лучший сбыт, а пьесам — большие сборы. Для пущей важности вплел бы я сюда и третий слой — вот как раз тот самый Мед Поэзии, столь удачно по ходу дела упомянутый…
— Так, значит, это правда? — тотчас вырвалось у Корбулона.
— Дослушай, пожалуйста, очень тебя прошу. Написал бы я об этом Меде, хранимом древними силами в тайном месте, поведал бы о дорожных приключениях — ну, как водится, две-три схватки, одна скоротечная и несчастная путевая любовь, — привел бы героя к месту… В канонической версии, по-моему, драгоценный котелок охраняла дюжина демонов, состоявшая на службе у того великана… описал бы их всех, саму схватку, гибель друзей и, наконец… вот он, Мед. Сделай глоток — и ты первый среди поэтов. Без труда, без усилий, просто так, от небес.
— А дальше?
— А дальше… Дальше, брат-в-духе, случилось бы то, ради чего все это стоит рассказывать. Отказался бы герой от добычи. Не омочил бы он губ в том самом Меду. Завалил бы вход в пещеру камнями и следы затер на вечные времена.
— Что ты хочешь сказать?..
— Что не шел и не иду я добывать никакого Меда. Тэре — солгал, признаюсь. Что вещи она мои бранила… я знаю, что всем мил да хорош не будешь, как та же Септимусова «Голубка». Но все равно не пойду. И никакой сочинитель не пойдет. Если, конечно, носит в себе хоть каплю… не знаю, искренности, наверное.
— А бездарность? Ведь пойдет, правда? И добудет Мед, и сделается первым…
— Если бездарность, Меду глотнув, сделается первым среди поэтов… что ж, сперва, наверное, будет радоваться. А потом от тоски наложит на себя руки. Потому что всегда будет помнить себя настоящего. Такого, каким был до того, как испить этого самого Меда. И будет знать, что все, им написанное — это не он. Не им выношено, не им сказано. Пусть даже самыми разгениальными стихами. Выжжет Мед его душу изнутри, выжжет и пожрет. Не надо нам такого подарка. Его и добывать не стоит. Уж как пишу, так и буду. Пусть кое-кто от моих баллад нос морщит и лицо воротит — да зато они мои, все мои, от начала до конца, необманные. Понимаешь меня, брат-в-духе?
— Кажется, да, — тихо кивнул кентавр. — Пойдем, брат, спать. Не спрашиваю даже, куда завтра направимся…
— Вызнаем дорогу — да еще одну топь навестим.
— Как? Еще одну? Зачем?
— Эликсиры у нас еще не кончились, Корбулон. Болотные дивы как жрали людей, так и жрут. Наверное, нельзя о спасении миров писать, если ты ни одного ребенка в своей жизни не спас. Хотя я сам долго думал совершенно по-иному.
— Уж не решил ли ты, брат-в-духе, записаться в гильдию истребителей нечисти?
— Нет уж, — покачал головой Ким. — Ненавижу начальство. Могу сделать — иду и делаю. Не вру.
— Не врешь… — наморщив лоб и словно что-то понимая, откликнулся кентавр.
— Не вру, — повторил Ким. — Не знаю, где ходил Септимус, что видел, что делал перед тем, как сесть и написать действительно гениальную «Голубку». Могу лишь догадываться.
Он поднял заветную бутылочку, протянул ее кентавру. В свете факелов стало заметно клеймо — стилизованная буква «С» в обрамлении двух гусиных перьев.
— Его личная печать. Это, а не «карту» он завещал мне. И сказал, что я пойму, когда она понадобится. И еще там была приписка: «Верь. Испытано на себе».
