Алексей Семенов - Листья полыни
Оберег не лгал, и Зорко сразу понял это. Но он всматривался в истоптанную грязь, стараясь узреть там один лишь след: собачий. И след открылся ему. Таких огромных собак Зорко не видел ни разу. Черный пес отыскал этот след еще раньше. Зорко давно привык не удивляться поступкам пса — а пес, оставаясь псом, совершал именно поступки, — но на сей раз верный спутник его изумил. Он не зарычал и не вздыбил шерсть, как это бывало при встрече со свежими следами других псов. Наоборот, приветливо помахивая хвостом, будто встретился с чем-то давним и добрым, прошел по следу и там, где след оборвался — наверное, там Зорко в образе пса прервал погоню, взявши свое, — принюхался, наклонил к земле морду и высунул язык. Как нарочно, сквозь разрыв в облаках брызнул солнечный свет, и Зорко приметил, как по красному собачьему языку из черной пасти скользнула в траву маленькая блестящая капля. Не успел венн об этом подумать, а пес уже поднял морду и осматривался как ни в чем не бывало, подставив солнцу черную спину.
Зорко, оставив Некраса оглядывать новое для него зрелище, подъехал к собаке и соскочил на землю. Глаза не подвели: среди редкой и невысокой в этом месте травы лежала блестящая серебристая бусина-бисеринка. Такого бисера было полно в каждом веннском поселении, и вовсе не удивительно было бы обнаружить вдруг такую даже в самой глухомани, но вот зачем пес носил ее в пасти, зачем подобрал и почему именно здесь выпустил обратно — об этом Зорко и догадываться не взялся бы.
Меж тем Некрас, вопреки ожиданиям Зорко, вовсе не рассматривал поляну, но прислушивался, будто опасаясь спугнуть что-то. Время от времени Зорко замечал, как Некрас напрягает голосовые связки, но при этом опять-таки не мог уловить ни звука. А потом кудесник и вовсе извлек свою дудку и, проворно закрывая пальцами то одно, то другое отверстие, заиграл. Сначала Зорко снова ничего не услышал, но постепенно, как постепенно выплывают из тумана очертания деревьев или скал, из тишины стали возникать звуки: и низкие, и высокие, и долгие, и отрывистые, и простые, и многоголосые, и переливчатые. Звуки летели в самые разные, совсем порой нежданные стороны, будто ощупывали пространство вокруг. Зорко смотрел и пошевелиться не смел, опасаясь нарушить тонкую сеть, что разбрасывал заклинатель.
А спустя совсем немного времени — сердце и полусотни ударов не сделало — звуки принялись возвращаться, как возвращается эхо или морские волны. Но посланные Некрасом по невидимому следу звуки возвращались не с пустыми руками, если, конечно, у звуков были руки. Бережно, как дорогую — не на вес золота ценимую, но дорогую душе — вещь, несли они с собой, воротившись, новые звуки и созвучия, и Зорко, сколь мог напрягая слух, зажмурясь, различал будто бы шелест задеваемой и приминаемой травы, шаги и удары конского копыта, шорох ветра, шепот листвы, треск валежника, даже обрывки человеческого крика и шум дыхания. А звуки, прилетая точно туда же, откуда Некрас посылал их, иной раз гасли, будто втягивались обратно в дудку, иной раз повисали в воздухе, точно пойманные звучащей сетью, раскинутой кудесником, а третьи и не надо было ловить — они сами плели эту сеть, проскальзывая сквозь ячеи и заплетая мудреные узлы.
Наконец Некрас отнял дудку от губ, вложил ее обратно в петлю на поясе и, опустив руки, принялся слушать. А звуки, сплетшие сеть, и не думали затихать. Напротив, их согласный говор нарастал, и Зорко уже начинал узнавать то, что произошло здесь не так давно. Не так давно, чтобы запамятовать об этом, но очень давно, чтобы поймать эхо случившегося. Но если даже он, никогда допреж не бывший свидетелем охоты заклинателя звуков, мог услышать и воссоздать минувшее, то сколько же всякого мог различить и распознать кудесник! И пес, и Серая — так прозвал Зорко свою лошадь — тоже не остались безучастными к действам Некраса. Серая прядала ушами, недоуменно поглядывая то вправо, то влево, и пес, поставив уши торчком, застыл на месте, внимательно, приподняв немного хвост, наблюдая неслыханную картину.
Еще несколько времени жила над поляной звучащая сеть, а потом стала умаляться, съеживаться, растворяться в воздухе, а иные звуки спешили туда, откуда изошли, — в отверстие дудки кудесника. Словно и не играл Некрас, а мешок со звуками развязывал и те выбирались на воздух прогуляться, а потом возвращались, будто охотничьи соколы. Постепенно, звук за звуком, петля за петлей, связь за связью, редела волшебная сеть и становилась все тише. И вот изникла совсем, и только слабое эхо ее, отразившись от стены леса, вернулось в середину поляны и пропало. Но та его часть, что проникла невидимо меж ветвей, листьев и стволов, ушла в чащу и там уже, будто стая рыб в воде, заскользила во все стороны, отдаляясь, но, казалось, не ослабевая. И так ушла, точно один-единственный круг от канувшего в дремлющий пруд камня.
Минуло с четверть колокола, когда кудесник поднялся наконец и осмотрелся, будто бы спросонья, будто не совсем понимая, где он и зачем. Взгляды Зорко и Некраса встретились, и Зорко увидел в глазах кудесника все, что недавно видел и делал сам.
— Было, — кивнул Некрас. — И пес был, и мергейт убитый — вот он. И кони понесли, не остановишь. Мергейты коней своих нашли. Они далеко теперь, верст за двадцать ушли. А силы в тебе столько, — неожиданно продолжил кудесник, — что аж боязно мне на тебя смотреть сейчас. И не оборотень ты, и не колдун, а неуютно, когда такое увидишь.
Зорко хотел сказать что-то в ответ, да слова застряли вдруг где-то в зубах, точно в густом бурьяне. Он удивился своей внезапной неспособности молвить и тут обнаружил, что Некрас опять, едва приметно, напряг горло. Звука слышно не было, но вокруг Зорко плотным облаком собралась немота.
— Погоди говорить, — предостерег его Некрас. — Сейчас я скажу немного. Кудесники, что звуки заклинают, в мир мало выходят — шумно слишком. Впустую шумно. Письменам мы тоже не больно доверяем: нет еще такой грамоты, чтобы звук изобразить. Да и навряд ли будет. А звуки вот о чем рекут: светлые боги сильны, да не всегда. Иной век темные одолевают. А та песня, что мир из тьмы подняла, велика есть. Мы ее ищем, сколько веннское племя себя помнит, а едва дно кувшина покрыть набралось, коли всю песню за полный кувшин почесть. Когда мы наполним этот кувшин, песня опять разольется в мире, и опять станет золотой век, как прежде. Только когда мы становимся сильны и в кувшине наших знаний прибывает быстрее, темные боги чуют это и не дают нам довершить начатое. Сейчас настало такое время. И сила, способная найти корни времени, у тебя. И тем гуще будет темнота вокруг тебя, потому что боги тьмы властны на земле не менее богов света. А потому и неуютно так с тобой рядом. Вот что я сделаю, когда так, — продолжал Некрас, распустив немного тугой узел немоты, опутавшей Зорко. — С тобой вместе идти мне никак не след: на двоих Худич ополчится так, что кукушка и раз голос подать не успеет, как пропадем. Пойдем каждый своей дорогой: ты — за оберегом; я, как и собрался, к полудню направлюсь, поводыря себе искать: я — слышу, он — видит. В дальних краях тоже ни покоя, ни счастья нет, и Худич у них свой, не добрее веннских будет. Поодиночке пойдем, скорее нам доля улыбнется. А теперь молви и не серчай, что к молчанию тебя принудил, — заключил Некрас, отпуская на свободу слова Зорко, что все еще топтались где-то у того на зубах.
