Павел Комарницкий - Исполнитель
Первей между тем внимательно осмотрел коня. Несмотря на крайнюю истощённость, в коне отчётливо просматривалась родовая стать — высокие, сухие бабки, широкая мускулистая грудь, лебединый изгиб шеи.
— Ничего, ничего, Гнедко, — шептал Первей имя, само лёгшее на ум, — мы с тобой ещё — ух!..
Он скормил коню весь каравай хлеба, и зашёл в корчму, чтобы купить ещё. Мужичок, продавший ему коня, уже сидел в окружении кувшинов и баклаг, стуча кулаком по столу, что-то вещал добровольным зрителям, готовым внимать любому бреду до тех пор, покуда на столе есть хоть капля вина.
Первей привычно сосредоточился, по телу пробежала волна дрожи, сменившаяся вроде как холодком… Всё.
Бывший водовоз поперхнулся вином, закашлялся. Кто-то из доброхотов похлопал его по спине, но это не помогло — похоже, мужичок подавился надёжно. Он хрипел, судорожно пытаясь протолкнуть в лёгкие хоть толику воздуха — бесполезно. Синеющими на глазах пальцами он ещё царапал столешницу, но в расширенных нестерпимой мукой зрачках уже плавало понимание — это всё. Конец жизни.
Первей повернулся спиной к валящемуся под стол бездыханному, хотя ещё и живому телу, и невозмутимо спросил у хозяина шесть больших караваев хлеба. Нет, восемь — ему надо как следует накормить коня. Хозяин только взглянул ему в глаза, и больше не издал ни звука. За спиной рыцаря суетились какие-то люди, пытаясь извлечь из-под лавки неудобно застрявший свежеиспечённый труп, а Первей невозмутимо отсчитывал мелкие монеты, и рука хозяина, принимавшая деньги, сильно дрожала.
* * *
Конь негромко заржал, и рыцарь встряхнулся в седле, возвращаясь из воспоминаний в реальность. Дорога уже не была безлюдной, навстречу проскакали трое всадников, вдалеке полз немалых размеров обоз. Дальше тянулись домишки предместий, по мере приближения к городским стенам лепившиеся друг к другу всё плотнее. А за приземистыми стенами в гуще зелени виднелись строения славного города Киева, и над всем этим медленно, тягуче плыл далёкий колокольный звон.
И уже на самом горизонте синела бескрайняя полоса неба, опрокинутого на землю — великая река Днепр…
Первей почмокал, и Гнедко послушно ускорил шаг. В ближайшие дни в этом славном городе у хозяина будет масса работы.
* * *— … Право, я и не знаю, что ответить тебе, батюшка… Бедно мы живём, сам видишь.
Старушка была явно искренне расстроена. Действительно, бедность тут виднелась во всём — низенькая белёная хатка, крытая потемневшей соломой, заметно обветшавший плетень с незатейливой калиткой, одежда хозяйки из домотканого некрашеного полотна и явно самодельные лапти…
— Неужто закуток для гостя не найдётся? — улыбнулся Первей как можно более мягко. — Да и Гнедко коровку вашу не стеснит, он парень смирный.
— Так нету коровушки у нас, батюшка, коза только…
— Ну тем более!
— Ну коли так, поклон гостю, — ответно улыбнулась бабуля, светлея лицом. — А как Федот Евграфыч у Клавдии поживает, поясница не мучит более? — спросила, пропуская гостя в хату.
Рыцарь не сдержал улыбку. Надо же, проверяет его бабуля. Всё правильно, всё верно — в нынешние лихие времена осторожность прежде всего… Мало ли что назвался он знакомым свояченицы бабушки Аграфены, Клавдии… Откуда ей знать, бабушке Аграфене, что Голос Свыше может сообщить Первею не только приметы, но и где именно и как болит у мужа свояченицы.
— Да вроде не жаловался он на поясницу-то. Вот с гузном нелады у него, это да. К тому же не Федот он вроде как, а Фёдор, да не Евграфыч, а Евстигнеич.
Хозяйка окончательно смутилась.
— Ну, давай ино коня-то твоего напоим-накормим, Первей… прости, как по-батюшке-то, не упомнила…
— Северинович, — вновь улыбнулся рыцарь.
— То-то я и вижу — из коренных русичей ты ликом, даром что платье немецкое.
Хлопнула калитка, и во двор не вошла даже, а влетела босоногая девушка с пустой корзинкой.
— Ой, бабуля, глянь, сколько выручила… Здрасьте, господин! — смутилась она, обнаружив гостя.
— Здравствуй, Мария, — улыбнулся ей рыцарь.
— Как знаешь её, батюшка? — удивилась старушка.
— Так Клавдия ваша и упоминала, — теперь Первей улыбался совершенно бесхитростно.
Мария, смутившись окончательно, проскользнула в хату. Рыцарь проводил её взглядом. Ну вот и первое действующее лицо в деле, ради которого он прибыл в сей город. Ниточка от клубка… А впрочем, обо всех этих тонкостях пусть думает Голос. Он всего лишь Исполнитель.
* * *— … Это ж надо, чего на белом свете делается, тц-тц-тц!
Солнце било в единственное оконце о девяти стёклышках, судя по виду и размеру, бывших некогда частями довольно крупной посудины. Бабушка Аграфена, Мария и Первей сидели за чисто выскобленным столом, уставленным глиняной и деревянной посудой с немудрёным угощением, причём рыцарь, как и положено вежливому гостю, развлекал хозяек разнообразными новостями из внешнего мира. Бабушка ахала, внучка блестела глазами — вот, оказывается, сколько всякого интересного происходит среди людей…
Стукнула калитка, грузные, уверенные шаги протопали по двору. Собаку бабушка и внучка не могли себе позволить ввиду крайней бедности — самим бы с голоду не помереть… Ага, похоже, тот самый гость пожаловал… Давно пора!
Четверо мужиков ввалились в хату, не снимая шапок.
— Здорово, бабка Аграфена! — зычно произнёс тот, который впереди, самый представительный, перепоясанный шёлковым кушаком. Бабушка и внучка разом сникли.
— Здравствуй, батюшка Еремей Глебыч… — старушка старалась, чтобы голос не дрожал, но получалось у неё плохо.
— Догадываешься, за каким делом пожаловал? — толстяк оглядел горницу и важно, без приглашения сел на лавку. — Должок за тобой, бабка, и за Марией тоже. Все сроки вышли.
— Нет у нас сейчас, Еремей Глебыч…
— Ну, на нет и суд есть, — переиначил поговорку толстяк. Повозившись, достал из-за пазухи свиток плотной бумаги, развернул. — Читай, коли грамотная.
Аграфена Лукинична дальнозорко всматривалась в грамоту, шевеля губами. Внезапно ойкнула и побледнела, как полотно.
— Кабальная запись… да что же это… ведь не было такого уговора, Еремей Глебыч!
— Раз бумага есть, то и уговор тож. Твоя закорючка внизу стоит?
— Не было такого! Ты сам туда вписал опосля!
— А ты докажь! — возвысил голос Еремей. — У меня эвон, послухи есть! [1] Так что собирай свою девку, у меня в дому жить станет. Ну а ты тут пока обретайся, вплоть до моего распоряжения. Вот так-то, Аграфена!
