Словами огня и леса (СИ) - Дильдина Светлана

Я оттуда не выйду, подумал полукровка, но шел покорно и с виду вполне спокойно. А за темнотой коридора оказался круглый солнечный зал — лучи лились из отверстия в потолке, отражались от полупрозрачной светлой мозаики на стенах и на полу, от бронзовых зеркал тут и там.

Кровью здесь не пахло — был запах нагретых смол, и хвои, и сладкого пряного дыма. Те, кто привел Огонька, о чем-то заговорили с двумя людьми в длинных желтых одеждах, со множеством золотых браслетов и ожерелий, украшенных камнями еще более солнечными и разноцветными, чем стены снаружи. Потом его усадили на каменную тумбу в конце зала, и все стали поодаль, кроме женщины с синим шарфом и двух местных служителей. Велели смотреть вперед. Потянуло еще более сладким дымом, дым сгустился и в нем появились глаза — хрустальные, беспощадные, они качались и приближались, грозя его проглотить. Огонек не мог шевельнуться; на миг почудилась огромная змея, ведь не бывает, не должен быть дым с глазами!

Он был, приближался, сдавливал голову, и мозг, и все тело болели от нестерпимого блеска. Потом словно в паутину уткнулся с разбегу — многослойную, плотную, а за ней… ничего.

Чья-то рука выдернула его из дымной пасти, Огонек услышал рассерженное шипение:

— Мать моя, не тронь то, что принадлежит не тебе!

— Ты мой сын, — отозвалась женщина еще властным, но поблекшим голосом. Двое служителей стояли за ней, и казались напуганными.

Кайе вскинул голову, осторожно поддерживая за плечи Огонька:

— Я твой сын. Но помни, кто ты и кто я кроме этого!

Женщина что-то сказала растерянно — тому, старику, понял Огонек. У него самого все еще мелькали пятна перед глазами, кружились, мешая как следует видеть.

— Пусть идут, — раздалось негромкое. И они ушли.

Съежившись на корточках у канала, Огонек смотрел вниз и никак не мог перестать дрожать, даже чуть не упал. То ли пережитый испуг был тому виной, то ли страшный обряд, да еще виденные чуть раньше смерти. Он бы точно свалился в почти неподвижную воду, если бы нежданный заступник не стоял за спиной в паре шагов. Этого полукровке хватило, чтобы успокоиться немного и наконец развернуться, поднять голову.

— Уже встаю, не сердись только, — пролепетал он, видя, что юноша рядом очень, очень зол — кажется, и дымную змею бы сейчас придушил. Злость эта почти ощутимо висела в воздухе, мешала дышать.

— За что, глупый? — голос Кайе тоже был мрачным. — Это она предложила, не дед. Больше она не посмеет…

— Я не хотел… не надо ссориться из-за меня, — пробормотал подросток испуганно.

— Ссориться? — Кайе обернулся на цветной солнечный дом. — Нет уж. Она моя мать, но не больше того.

— А я любил свою мать, — неожиданно для себя сказал Огонек. Кайе так и впился в него взглядом, но Огонек беспомощно покачал головой.

Шагая за старшим по золотистой дорожке, Огонек чувствовал себя листиком, подхваченным бурным течением. Вспомнил реку, в которой барахтался. Там он сдался течению, и оно пощадило мальчишку.

Поднялись в дом по ступенькам небольшой боковой террасы. Под крышей было заметно прохладней, хотя все равно душновато. По широкому сумеречному коридору миновали пару комнат, в которых явно жили — дверные пологи из плотной шерсти, с красивой вышивкой порой приоткрывались от ветра, и тогда на полу возникали светлые пятна. У белой с золотом занавеси Кайе остановился, отбросил ее привычно-хозяйским жестом, не глядя поманил за собой Огонька.

В комнатке почти не было мебели, лишь невысокая кровать, столик и сундук — а сама она оказалась большой. Тени и здесь покачивались, легкие и насмешливые. С тихим журчанием пробегала вдоль стены вода по каменной канавке — умываться и пить.

Мягкая золотистая шкура лежала на полу; еще заметил сидящую на жердочке огромную желтоглазую сову. Отшатнулся, встретив ее сумрачный сонный взгляд.

Почувствовал, что ноги подкашиваются, будто не спал суток трое, а до этого столько же бежал по лесу.

— Можно… я… — не договорил. Последнее, что почувствовал, это мягкая шкура под щекой.

Во сне за мальчиком гонялись огромные пещерные медведи. Огонек сначала кричал, а потомпритворился камнем, и медведь подошел, обнюхал его, а потом лизнул. На щеке остался прохладный след…

Огонек затаил дыхание, подождал — и открыл глаза.

Кайе развлекался в углу со своей угрюмой совой, щелкая ее по клюву. Видимо, это его пальцы коснулись щеки Огонька. Ощутив, что полукровка проснулся, мгновенно обернулся к нему. Лицо юноши было встревоженным… а глаза щурились не по-доброму, и губу он прикусывал, явно думая о чем-то неприятном.

— Поднимайся. Живой?

Огонек осторожно сел.

Голова кружилась, но в целом он чувствовал себя хорошо. Только вот непонятное выражение на лице недавнего заступника тревожило.

— Что-то случилось? — спросил он осторожно.

— Не спрашивай лучше, — он раздраженно махнул рукой. — Пока ты тут спал, дед рассказал, что было в Доме Солнца. Ты…

— Я ничего не помню, — сказал полукровка, и ощутил, что звучит это слишком поспешно, словно оправдывается.

— Они ничего не увидели! Понимаешь? До твоего прииска — ничего, словно тебя не было раньше! И чем-то запечатано сверху. Паутина туи-ши, так говорят. Так что…

— И… что это значит?

— Ничего хорошего!

Кайе оставил сову и стремительно шагнул к Огоньку.

— Просто так не запечатывают прошлое! Ударился бы головой — все бы прочли, уж поверь! А чистое полотно создавать — зачем? Это непросто. Чего ты не должен помнить, а?

Кайе говорил иначе, нежели раньше — отрывисто, с требовательным напором. Огонек чувствовал — словно язычки пламени пробегают по коже, словно слишком близко он сел к костру. Стало трудно дышать, и сердце словно чья-то ладонь сдавила.

— Чистое полотно? — выдавил полукровка, невольно отодвигаясь, почти вдавливаясь в стену.

— Идиот! — сердито отозвался юноша. Он сидел уже рядом на шкуре, сжимая плечо найденыша с силой, подходящей человеку куда старше и массивней. — Что ты должен исполнить?

— Не знаю, — задохнулся Огонек, морщась от боли — хватка у Кайе была железная. — Я не…

— Что «я»?! Что ты такое? Кто знает? Неважно, что ты ничего не помнишь. Их айо и уканэ тоже сильны. Они могли подослать тебя… скажем, убить меня, или брата. А ты и думать об этом не будешь до времени.

— Что же мне делать?! — тихо, но отчаянно воскликнул Огонек. Он не хотел думать о том, что это может быть правдой. Это не могло быть правдой! Он… да, ничего о себе не знал.

Кайе сильнее сжал плечо полукровки. Острые ногти впились в кожу.

— Скажи, зачем дарить тебе жизнь? Отравленный плод не оставляют среди прочих плодов просто так!

— Но я… — Огонек дернулся от боли и стукнулся о стену затылком. — Что же мне делать… — повторил он, и это был уже не вопрос.

— Спроси кого другого!

Хоть Огонек сидел, показалось, что пол под ним стал песком и осыпается, тащит за собой в яму. Он отчаянно глянул на Кайе: было что-то в этом лице — в изгибе губ, сдвинутых бровях… Обида? Растерянность? Надежда? Он злится, он имеет право. Но…

На прииске полукровка выучился понимать чуть ли не по шагам, чего от кого ожидать. Только вот тут не прииск. Тут смерть повсюду.

Ухватился за руку Кайе, как за последнее, до чего мог дотянуться:

— Ну поверь же мне! Кому такой мог быть нужен?! Зачем? Я ведь и не жил еще вовсе! Не отдавай меня им, пожалуйста — ведь ты можешь! Ты можешь?!

По лицу юноши словно тень пролетела:

— Я-то? — тихо спросил тот, глядя непонятно.

Он легко отнял от себя судорожно сжатые пальцы. Потянул Огонька за собой, заставляя встать. Запрокинул тому голову, пристально глядя в глаза. В его же глазах прыгали непонятные искорки, словно от костра.

— Ты тоже считаешь, что мне… нельзя верить? — спросил полукровка погасшим голосом.

— Хотелось бы, — сумрачно откликнулся Кайе, и оттолкнул Огонька, резко, почти грубо. Но чувство угрозы, исходящее от него, погасло; кажется, и не было ничего. Добавил, помолчав немного, отвечая своим мыслям: