Виктор Исьемини - Дыхание осени
Велитиан опустился на колени и склонил голову.
— Ты тоже вернулся, — медленно произнес император.
— Да. Я вернулся. Я больше не могу и не хочу скрываться, — принц разглядывал камни мостовой под ногами. — Прежде чем прозвучит приговор, я должен сказать кое-что… Чтобы спасти остатки воинства, мне пришлось заключить на севере мир с эльфами, но я дал клятву князю Аллоку Ллиноту, что через год вернусь, чтобы встретиться с ним в поединке. Если случится так, что я не окажусь в Феллиосте через одиннадцать месяцев, пусть князь узнает, что это не моя вина. Такова моя единственная просьба.
— Единственная, брат? Ты больше ничего не хочешь сказать? Ни о чем не хочешь попросить? Ничего объяснить?
— Остальное тебе уже известно — либо не имеет значения.
— Вот как?
Из строя братьев Белого Круга выступил Кенгель. Под напряженными взглядами гвардейцев подошел к коленопреклоненному Велитиану и опустился рядом.
— Ваше императорское величество, я жив лишь благодаря принцу Велитиану. Он подарил мне жизнь, и я готов разделить его участь.
Отец Брак выступил из строя, встал рядом с юношами, помедлил, как если бы хотел что-то сказать… но не решился и молча опустился рядом. Следом за викарием приблизились и преклонили колени еще несколько братьев, за ним еще — и еще. Шуршали белые плащи, тихо звенела сталь доспехов — воины один за другим опускались на колени рядом с Велитианом, позади него, тесно, плечом к плечу — так же, как шли за принцем в бой.
Алекиан молча глядел.
— Ваше императорское величество, — наконец решился отец Брак, — мы все спасены этим отважным юношей, выведены из сени неминуемой смерти и возвращены к жизни. Он провел нас невредимыми среди полчищ нелюдей, сражался в первом ряду, не уступил никому из самых отважных рыцарей в мужестве и никому из смиреннейших монахов — в скромном служении Пресветлому. Велитиан был образцом для нас, он, словно ангел, посланный Гилфингом, вел и спасал нас среди мрака и безысходности. Мы все обязаны ему жизнью и готовы разделить его участь… готовы принять эту участь вместо него, дабы… дабы…
Тут красноречие изменило викарию.
— Алекиан! Алекиан!
Император вздрогнул и порывисто обернулся на крик. Со стороны Валлахала толпа раздалась — к мужу спешила Санелана, бежала, летела, неслась, не видя ничего, кроме долговязой белой фигуры. Алекиан сделал шаг навстречу жене, потом обернулся, поглядел на брата, снова перевел взгляд на Санелану… Императрица протягивала руки на бегу, следом торопились солдаты гвардии, придворные, мужчины и женщины… и никак не могли угнаться за маленькой полной императрицей.
Алекиан поднял руки, и задыхающаяся Санелана свалилась в его объятия. Женщина плакала и не могла отдышаться, а император нежно обнимал ее и прижимал к себе.
Потом осторожно отстранил Санелану и обернулся к коленопреклоненным братьям Белого Круга.
— Велитиан… встань, брат. Мы оба вернулись из страшных мест. Мы оба вернулись.
* * *Вечером того же дня на окраине столицы в трапезной постоялого двора только и разговоров было, что о встрече братьев. Приезжие радовались, что судьба занесла их в Ванетинию именно теперь, когда состоялось такое событие, о каких разве что в балладе споют. Больше всех болтал купец — здоровенный рыжий детина, доставивший в столицу товары с севера.
— Это как же так оно вышло, что простил? — недоумевал купец. — Зимой-то как лютовал, как лютовал император, храни его Гилфинг! Уж такие кары да казни бывали! Я зимой как раз здесь бывал, в Ванетинии, зимних мехов привез, да рыбы соленой. Ох, и стон тогда по Миру шел от лихих расправ!.. Лютовал, да…
Соседи помалкивали — речи рыжего звучали опасно. Вот как раз зимой за такое могли бы и арестовать. Но купец успел выпить, и теперь уж не останавливался. Заведение было, что называется, средней руки — не ночлежка для нищих, но и не из богатых. Обедали здесь все за общим столом — длинным и широким. Так что всякий мог оказаться признан участником опасного разговора. Но и унимать купчика не лезли — мужчина был крупный, выпивкой разгоряченный, мог и в морду дать, потому что видно было — скучает человек. Может, к тому и завел опасные речи, что развлечения искал.
— Ты хочешь сказать, что пресветлый император проявлял закономерную строгость, — подсказал один из соседей, низкорослый толстячок, похожий на монаха. Одет он был в мирское платье, но ухватками и манерами, да и приторной манерой вести речь напоминал клирика. Сидел он как раз напротив болтливого купца.
— Я говорю, чего хочу, ты мне указывать не смей, морда поповская! — громко объявил рыжий и гордо огляделся. — А ты что ж, недоволен, что ли? Кто ты таков, чтоб мне указывать?
Соседи на всякий случай отодвинулись подальше.
— Я человек тихий, мирный, я всегда всем доволен, — так же неторопливо проговорил толстячок, — а уж как я доволен буду, когда ты пойдешь и проспишься, не дожидаясь, чтобы я, человек пожилой и немощный, тебя под руки отсюда спровадил!
— Ага!
Рыжий вскочил, едва не повалив лавку, на которой, коме него, сидело еще четверо, рука здоровяка метнулась через стол к горлу коротышки… что случилось потом, никто не разобрал, слишком уж быстро все произошло. Раз — и рыжий уже лежал спиной на столе, на черепках разбитых мисок, с выпученными от боли и от удивления глазами — а толстяк выкручивал его руку, приставив к горлу поверженного купца здоровенный нож.
— Кто я таков, интересуешься, — тем же спокойным голосом тянул коротышка, похожий на монаха, — странник я. Хожу там и сям, людей слушаю, ума набираюсь. Тонвером звать меня. Так что ступай себе подобру, братец, ступай на боковую. Завтра проспишься, встанешь, и сам станешь жалеть, что глупости нынче толковал.
При этом он все сильней прижимал лезвие к горлу рыжего, а тот боялся вдохнуть лишний раз — чувствовал кожей, что лезвие отточено на совесть.
— Ступай, — громче повторил толстяк и выпустил купца. — Хозяину за разбитую посуду заплатить не позабудь. Видишь, как спьяну грохнулся, сколько всего перепортил.
Рыжий поднялся и, ни на кого не глядя, поплелся из зала. Руку он держал на горле — будто никак не мог убедиться, что не пострадал. Вышел, аккуратно прикрыв дверь, даже не хлопнул.
— А вам, братцы, я так скажу, — снова заговорил толстяк, назвавшийся Тонвером, — принц Велитиан мудро поступил. Совершая грех, мы берем в долг у судьбы, а это жестокий ростовщик, и стребует с процентами. Муки совести — первый взнос. Если совесть тебя мучит, грешный человек, стало быть, с долга-то и скостится. А отдавать придется, рано ли поздно ли — придет срок. Кто совестью не мучился, тому процент набежит ох и крутой! Отдавать после тяжко будет. И неважно, как грешил, даже если чуток где напакостил, но совесть не проснулась, то грех, считай, удвоился. У принца Велитиана совесть проснулась, замучила, изгрызла душу — вот и возвратил судьбе должок. Пусть теперь попробует жить сызнова.
