Александр Годов - Двери в черную радугу
Опять мысли разбегаются. Прости, Девятый, старого дурака.
Я писал о Боге, о семье, об устройстве мира. (Неразборчиво.)
Я скоро умру. Уже выбрал день — в субботу, седьмого июля. Возле часовни вырыл двухметровую яму. Можно было, конечно, и не копать так глубоко, но мне надо быть на сто процентов уверенным, что я не оживу тухлой горой мяса. Гроб в яму уже я опустил, трубочку для вентиляции поставил. Хороший гроб сделал, качественный. Все-таки научился делать за сорок-то лет. Надеюсь, земля не продавит крышку.
Я умру в могиле! Заслужил! Над ямой растянул тент, сделанный из очень плотного матерчатого материала. На тент насыпал столько земли, сколько по моим прикидкам хватит, чтобы меня похоронить. Завтра я лягу в гроб, дерну за веревку и… И дальше понятно. Ты, Девятый, спросишь у меня: «Зачем ты хочешь себя убить? Это же грех!» Я и не собираюсь умирать. Специально проделал трубочку для дыхания. Я буду молиться в гробу. Буду просить Бога о прощении. Буду вспоминать прошлое, в конце концов. Надеюсь, Господь поймет мой поступок. Ведь у меня нет другого выбора. Не хочу вонючим кульком дерьма валяться на кровати в ожидании смерти.
Знаешь, Девятый, что самое забавное? Меня не крестили. Отец был воинствующими атеистом, если так можно выразиться. Он считал, что религия — опиум для народа. Мол, Бога нет, Иисуса никогда не существовало, а библию написали идиоты. Как ты был неправ, отец! И я очень жалею, что так и не покрестился. Эх! Натолкнулся бы на мой скромный домик священник! Вот бы чудо было! Не пришлось бы мне и закапываться.
Какое длинное письмо у меня получилось. Пора закругляться. Если честно, не хочу заканчивать. Я боюсь. Боюсь завтрашнего утра. Страшно представить, как спрыгну в холодную яму, как лягу в гроб и… Лучше не думать об этом. Зря себе накручиваю. Легче мне не станет. Пожалуй, сегодняшний вечер подходит для того, чтобы напиться. В подвале меня ждет пузатая бутылки виски. Заслужил…
Ах да! Я же совсем забыл назвать своё настоящее имя. Меня зовут (зачирикано). Так привык к прозвищу «Восьмой», что и забыл про свое истинное «я».
Да, Девятый. Вот моя мудрость и вот мое письмо. Сейчас пятница, и я иду нажираться.
Завтра тяжелый день.
Седьмой
Седьмой не сразу понял, что кричит. Он цеплялся за отросток человеко-дерева и молился богу, чтобы сил хватило не упасть. Еще минуту назад казалось, что лицо, заменявшее небо, совсем-совсем далеко, но сейчас Седьмой мог бы дотронуться до шершавой кожи. Действия происходили слишком быстро. Голова, торчавшая из-под земли, после броска Кумакана шаром плоти начала разрастаться: губы надулись как воздушные шары; глаза вылезли из орбит; изо лба, порвав кожу, вылезла костяная ветвь, за ней другие…
Только чудом Седьмой не рухнул вниз. Он пытался разглядеть жирдяя и свиноподобных существ, но из-за стремительно разраставшихся ветвей рассмотреть ничего не получалось. В голове крутилась лишь одна мысль: «как я найду Кивира без проводника?». Седьмой осторожно приподнялся на локтях, затем, стараясь не потерять равновесие, пополз в сторону, где ветвь была толще. Каждое движение сопровождалось чавканьем лоскутов кожи.
Воздух дрожал. Ветвь колебалась и тряслась. Вокруг Седьмого разыгрывалась настоящая буря. Оторвавшиеся костяные наросты кружились вокруг человеко-дерева. Ветер то усиливался, то ослабевал. Невесть откуда взявшиеся лоскуты кожи летали вокруг Седьмого и сияли радужными цветами. Что же натворил Кумакан? Для чего он бросил комок плоти в голову? Калейдоскоп цветов сбивал с толку глаза и разум. Ветви то соединялись друг с другом, то распадались. Иногда они словно змеи переплетались между собой и вонзались в Лицо, обнажая красные куски мяса.
— Больно! Мне больно! — заглушая шум ветра, раздался неизвестный голос.
Как только тряска прекратилась, Седьмой бросил взгляд на землю. Люди-свиньи окружили ствол — или еще голову? — человеко-дерева и задрали рыла. Кого они разглядывали? Его, Седьмого? Он готов был поклясться, что твари по-человечески улыбались!
Некоторые из свиноподобных существ пытались забраться на дерево, но ветви росли слишком высоко — уродцам не дотянуться.
Седьмой хотел разглядеть толстяка, но, видимо, хряки оставили от него лишь кровавое месиво.
Что теперь делать? Куда двигаться?
Седьмой прислонился спиной к стволу. Карабкаться по ветвям не получится — мешает его левая нога.
Думай, думай, тупая голова!
Что-то хрустнуло в нескольких метрах от Седьмого. Затем раздалось мычание. Мужчина встрепенулся. Звук слышался откуда-то с правой стороны.
Мучительное мычание стало очень громким и яростным.
Седьмой бросил взгляд на нижнюю ветвь и не поверил собственным глазам.
Ни хрена себе!
Кумакан лежал на костяном отростке человеко-дерева. Из культи хлестала кровь: удивительно, что проводник еще не потерял сознание. Лицо толстяка превратилось в кровавое месиво — нет ни носа, ни рта, ни глаз. С плеч была снята кожа: мышцы и жир поблескивали в красном свете пирамиды.
Отросток был совсем тоненький, приходилось гадать, как жирдяю удавалось удерживать равновесие.
Главное — Кумакан жив!
— Эй! Я тут! — заорал Седьмой.
Толстяк тяжело поднял голову вверх.
— Ты видишь что-нибудь?
Кумакан покачал головой.
Дерево-человек вновь затрясся. Толчки оказались слабыми, однако их хватило, чтобы костяной отросток, на котором лежал жирдяй, угрожающе затрещал. Кумакан замычал, попытался подняться. Ветвь чуть наклонилась.
— Стой! — крикнул Седьмой. — Не шевелись!
Летающие вокруг ствола лоскуты кожи соединялись друг с другом, образовывая шары плоти. Они, сияя лиловым светом, прицеплялись к ветвям и распухали до невероятных размеров. Седьмой поймал себя на мысли, что шары казались огромными яблоками. Несмотря на тряску, он завороженно глядел за развернувшимся перед ним представлением.
Раздался хруст. Седьмой взглянул вниз. Кумакана не было… Вообще не было! Словно испарился. Костяной отросток стремительно падал.
Где жирдяй?
— Эй! — заорал Седьмой. — Кумакан!
В ответ лишь шуршание лоскутов кожи.
Между тем, шары покрылись белыми волосками. Иногда на их поверхности вспухали пузыри и лопались с писком. Седьмой не сразу осознал, что «шары» раскрыли кожистые крылья, такие же, как у летучих мышей.
Твою мать! Аанг… Аанги?
Белые волоски осыпались: их подхватывал ветер, и они кружились, чернея, вокруг дерева вперемежку с кусками кожи.
