Гай Орловский - Ричард Длинные Руки – Эрцфюрст
Задние начали оборачиваться, с той стороны села на улицу въехала и печально тянет телегу унылая лошаденка, в ней на сене лежит мужчина, грудь перевязана чистыми тряпками, видны засохшие пятна крови. Когда приблизились к собравшимся, он сделал попытку встать, но со стоном повалился обратно.
К нему бросились все, кто заметил, остальные поворачивались на шум и тоже с радостно удивлявшими криками окружали телегу.
Ассита медленно и страшно бледнела. Кожа на лице натянулась, щеки запали, а скулы резко натянули кожу.
— Этого не может быть, — прошептала она.
— Что стряслось? — спросил я, чуя недоброе.
Не отвечая, она сошла с крыльца, двигаясь словно во сне. Мужчину общими усилиями вынули из телеги, раненый стоит на своих ногах, но его придерживают заботливо, готовые тут же подхватить на руки.
Ассита приблизилась к нему, я слышал ее сдавленный вскрик:
— Как?.. В тебя всадили три стрелы, а проклятый барон почти пронзил тебя копьем и сбросил с обрыва в реку!
Он ответил хрипловатым голосом:
— Меня вынесло там внизу на берег, где увидел охотник и тут же оттащил к отшельнику, что живет там в лесу. И хотя тот никого не желает видеть, но надо мной сжалился, только сказал нечто странное насчет флота где-то очень далеко, ради которого он и примет меня… В общем, я все эти дни был между жизнью и смертью. Раны воспалились, я не выходил из бреда, но вчера открылась последняя рана и вытолкнула застрявший глубоко наконечник стрелы…
— Но почему не послал сказать, — вскрикнула она, — что жив?
Он покачал головой.
— Чтобы горевала дважды, если я бы все-таки потом умер от ран? Я велел охотнику все держать в тайне. Но теперь… теперь точно пошел на поправку.
Я ухватился за столб покрепче, в глазах потемнело, в ушах тонкий и противный звон. Горечь поднялась из сердца и захлестнула мозг. Я чувствовал такую тоску, что даже не знаю, как все это можно выносить, неужто у Господа тоже такое бывало, если вложил и в человека такую зверскую боль?
Раненому что-то быстро и часто говорили, указывая на меня. Он кивнул, отстранился от поддерживающих его рук и сделал несколько шагов ко мне. От движений на повязках с засохшей кровью выступили свежие алые пятна.
Я хмуро смотрел в его лицо, стараясь отыскать неприятные черты, но видел только молодого мужчину с открытым честным лицом и такими же чистыми глазами, что бывают только у людей, все еще верящих в честь и справедливость.
— Спасибо тебе, герой! — сказал он пылко, голос его дрожал. — Ты спас наш народ!
Я покачал головой и ответил, стараясь не выказывать горечь:
— Вы все равно не сдались бы и… победили бы.
— Кто знает…
— Победили бы, — заверил я. — Я лишь чуть сократил дорогу к победе.
Ассита смотрит на меня отчаянными глазами, лицо бледное и разом исхудавшее. Подошла и стала рядом с ним, но мне и без того ясно, что для настоящих людей дело выживания своего народа важнее личных чувств, что, конечно, не убавляет горечи и страданий. Сильные страдают всегда больше слабых, ибо заставляют себя делать то, что надо, а не то, чего хочется.
Потом она пошла проводить меня, остальных задержал хозяин моего пристанища, знаками дав понять, что Ассита привела этого странствующего рыцаря, она должна и проводить.
Она шла, опустив голову, а когда подняла на меня взгляд, из покрасневших глаз хлынули слезы.
— Как же я буду… без тебя?
— Ты сильная, — сказал я невесело, — а твой муж хороший военачальник… наверное. Разбойников нет, вам всего лишь нужно не терять бдительность. И не отдавать никому тот важный замок.
Она покачала головой.
— Я… умру без тебя.
— Я тоже, — ответил я. — И много раз. И долго еще будет сердце рваться, а я умирать.
Ее глаза стали умоляющими, она всхлипнула.
— Но… что делать? Как правильно?
— Будь мы простыми людьми, — сказал я мрачно, — лишенными всякого понятия о долге и чести, мы бы сказали, что наша любовь важнее всего на свете. И бросили бы здесь все… Но нам не повезло. Мы оба не эгоисты. И оба понимаем, как надо, хотя чувства говорят… да что там говорят!.. они орут, требуют, с ума сходят, неистовствуют…
Она произнесла плачущим голосом:
— Что я натворила… Ну почему пошла тогда ловить рыбу?
— А почему той дорогой поехал я?
— Я перед тобой виновата, — сказала она. — Очень.
— Нет, — ответил я. — А что боль в груди… Что ж, мы с тобой все еще люди, не только политики?
Она не поняла, шагнула ко мне, мы обнялись крепко-крепко. Она подняла голову, я накрыл ее рот с капельками слез на загнутой верхней губе своим ртом, и так застыли, потом разом ощутили, что наша решимость тает, словно горсть снега, попавшего на раскаленную жаровню, вот-вот мы поступим, поддавшись чувствам, и поспешно разомкнули объятия, отодвинулись друг от друга.
Я смотрел, как она с усилиями, борясь с собой, вытирает слезы, выпрямляет спину и отводит гордо плечи. Так должна выглядеть предводительница племени, что проводила оказавшего им помощь героя.
— Прощай…
— Прощай, — сказал я.
— Ты всегда будешь в моем сердце, — прошептала она и, отвернувшись, пошла обратно в село, я видел, как она с усилием заставляет ноги двигаться быстрее, так должна выглядеть уверенная женщина, привыкшая повелевать всем племенем.
— Ты тоже, — прошептал я. — Ты тоже.
Глава 15
Арбогастр понес обратно, словно я превратился в сосуд с водой по самые края, которую нельзя расплескать ни капли, а Бобик ловил гусей, коз, зайцев, пару раз притащил огромных рыбин и совал мне в руки, а в глазах такое отчаянное сочувствие и невысказанные слова, что мы с этим противным копытным тебя любим, очень любим…
А что, мелькнула горькая мысль, если вот бросить все и пойти странствующим рыцарем по свету? Буду восстанавливать справедливость, это же так здорово. Когда берешься за такое же во всем мире или хотя бы в отдельно взятом королевстве, никто не заметит, еще и облают, а вот так по мелочи — восхваляют, рукоплещут, бросают под копыта коня цветы…
— Будь самой горькой из моих потерь, — шептали мои губы прочитанные в детстве строки, — но только не последней каплей горя…
Бобик, стараясь меня развеселить, отыскал по дороге оленя с прекрасными ветвистыми рогами и погнал умело прямо на меня. Я бездумно сорвал из-за плеча лук, выстрелил.
Олень подпрыгнул и ударился о землю, а Бобик подбежал и заверил вилянием хвоста и ужимками, что я самый замечательный охотник на свете, самый лучший стрелок и самый лучший человек в мире!
— Ладно-ладно, — проворчал я, — тебя тоже люблю, подхалим хитрый…
