Майк Эшли - Волшебники: антология
Темнота окружила нас совершенно внезапно, Погасив звезды. Я услышал, как бурно устремилась вперед вода, а лодки заскрипели и стали стукаться друг о друга.
— Мама! — прошептал я, протянул руку и дернул ее за платье. Кусок ткани остался у меня в руке. — Это она и есть? Это пасть Сурат-Кемада?
— Нет, дитя мое, — тихо ответила она. — Мы уже немало времени находимся во чреве зверя.
И почему-то это вселило в меня еще больший ужас.
IVС этого момента уже ничего было не понять и все происходившее превратилось лишь в бесконечную цепь снов и пробуждений, пустых видений и лишенного очертаний тумана, боли, страха и неясною беспокойства.
Я не знал, сколько времени уже находился на реке — возможно, часы, а может, дни или недели. Временами казалось, что я невыразимо устал, а иногда что я дома в кровати и все вокруг просто безумный и страшный сон. Но я протягивал руки, когда ворочался и потягивался, перед тем как проснуться, и касался холодного, мокрого, разложившегося тела матери.
От нее больше не смердело разложением, пахло только речным илом, как от давно затонувшей связки палочек и тряпок.
Иногда вокруг нас появлялись цапли, тускло светившиеся в непроглядной темноте, как тлеющие угольки. У них были лица мужчин и женщин, и все они что-то шептали нам, умоляли, произносили имена. И голоса их сливались воедино, похожие на мягкий неразборчивый шелест на ветру.
Большую часть времени мы просто шли одни в темноте. Я чувствовал под ногами холодную поверхность реки, но не ощущал ее движения, а ноги мои шагали без остановки.
Мать заговорила. Голос у нее был тихий и раздавался из темноты, как будто что-то вспомнившееся во сне.
Думаю, она даже не обращалась ко мне. Она просто рассказывала о своих воспоминаниях, и вся ее жизнь, будто медлительными пузырьками, плывущими к поверхности воды, выплескивалась в словах: обрывки незаконченных разговоров, которые она вела в детстве, а еще многое о моем отце, обо мне и о Хамакине. Несколько минут — хотя, возможно, и намного дольше — она пела колыбельную, как будто укачивая перед сном то ли меня, то ли Хамакину.
Потом она замолчала. Я протянул руку, чтобы убедиться в том, что она все еще рядом со мной, и ее костлявая рука отыскала мою и легонько сжала. Я спросил ее, что она узнала о Земле Мертвых с тех пор, как пришла сюда, и она тихо ответила;
— Я узнала, что всегда буду изгнанницей, что для меня не подготовлено место, ибо я пришла во владения Сурат-Кемада неподготовленной и обо мне никто не объявлял ему. Место моего изгнания — река, по которой я должна блуждать до тех пор, пока не умрут боги и не будут разрушены миры.
И тогда я заплакал и спросил, не отец ли в этом виноват, и она сказала, что он.
Потом она вдруг спросила меня:
— Секенре, ты ненавидишь его?
В тот момент я был совершенно уверен, что ненавижу, но не смог ответить.
— Думаю, он не желал причинять зла…
— Сын мой, ты должен разобраться в своих чувствах к нему. В них ты заблудился, а не на реке.
Мы вновь тихо шли в непроглядной тьме, и все это время я думал об отце и вспоминал мать такой, как она когда-то была. Больше всего мне хотелось, чтобы все стало по-прежнему. Чтобы отец, мать, Хамакина и я — все вместе мы жили в нашем доме на окраине Города Тростника, как тогда, когда я был маленьким. Но если мне и удалось что-то понять к этому времени, так это то, что возвратиться невозможно, что дни наши текут вперед так же непреклонно, как Великая река, и потерянное никогда не возвращается к нам. Я не был мудрым. Я мало что понимал. Но это я знал наверняка.
Отец, по которому я тосковал, просто ушел. Возможно, ему тоже хотелось стать таким, как прежде. Мне хотелось понять, знает ли он, что это невозможно.
Я попробовал ненавидеть его.
От темноты и тишины на реке у меня возникло чувство, что я иду по туннелю глубоко под землей. А разве не были мы еще глубже, чем под землей, в самом брюхе Сурат-Кемада? Мы проходили из тьмы во тьму, словно через бесчисленные прихожие, но так и не могли отыскать главный зал.
"И то же самое случается с нашими днями. То же самое — с нашими хлопотами, — думал я. — Что бы мы ни стремились понять, оно оставляет нам лишь тусклый отблеск и огромную тайну".
Так и мой отец…
Совсем неожиданно мать взяла меня за обе руки и сказала:
— Мне было дозволено проводить тебя лишь немного, и этот небольшой путь мы уже проделали. Я не могу идти туда, куда не желают допускать изгнанников, где для меня не приготовлено место…
— Что ты сказала? Не понимаю.
— Меня не допустят в дом бога. Я должна оставить тебя у входа.
— И о ты сказала…
— Что мы уже некоторое время находимся во чреве его. И вместе с тем мы пришли к порогу его дома…
Она отпустила меня. Я в отчаянии протянул к ней руки и снова нащупал ее:
— Мама!
Она очень нежно поцеловала мне обе руки, и ее губы, как и губы Сивиллы, были так холодны, что поцелуй обжигал.
— Но ты герой, сын мой. Ты сможешь сделать следующий шаг и еще один. В этом, ты знаешь, и заключается храбрость — просто сделать еще один шаг. А я всегда знала, что ты у меня храбрый.
— Мама, я…
Но она погрузилась в глубины вод. Я хватал ее. Старался вытащить, но она тонула, будто камень, и я выпустил ее из рук. Наконец я заметил, что бессмысленно ползаю туда-сюда по поверхности воды, щупая руками вокруг, как слепой малыш, растерявший свои игрушечные шарики на гладком полу.
Я встал; внезапно меня начала бить дрожь, и я принялся растирать ладони.
Она ошиблась, говорил я себе. Я не герой. Я не храбрый. У меня просто нет выбора. Это и Сивилла увидела.
Но ни разу я не подумал повернуть назад. Дорога позади меня непроходима, и на то было много причин.
Я захотел позвать Сивиллу и сказать ей, что я опять сбился с пути. В темноте, где мне было не на что ориентироваться, я мог только ощутить ступнями, в какую сторону путь идет под уклон. Я не понимал даже, направляюсь ли я туда, куда намеревался попасть, или же в противоположную сторону.
В конце концов, какое это имело значение? Думаю, что во чреве бога направление есть понятие нефизического рода. Это вопрос степени.
Все вновь начало происходить быстро. Вокруг меня загорелись огни, будто фонари поднялись с поверхности воды и засияли на небе, как звезды. Вода пошла рябью, и холодные маслянистые волны заплескали на мои ступни.
Я побежал, опасаясь, что те чары, которые держали меня на поверхности, покинут меня, как только что покинула мать. Казалось, нет ничего ужаснее, чем погрузиться в воды реки во чреве Сурат-Кемада.
Я бежал, а светящиеся точки двигались вместе со мной, кружась, будто горящие пылинки на ветру. Я услышал какой-то звук и подумал, что это ветер, но вскоре понял, что это дыхание, шипение слюны, брызжущей сквозь зубы. Огоньки же были глазами, и они не отражали свет, как глаза собаки отражают пламя костра, по светились сами, будто угли.
