Карина Демина - Черный Янгар
— Ты…
— Я все равно приду за ними, — добавил Янгар и, спрятав Печать, поинтересовался: — Ты верхом?
Конечно.
Вороной жеребец был хорош, и заводной не хуже.
— Стой! — Талли попытался перехватить поводья. — Ты не понимаешь! Она все равно не отпустит тебя! Пиркко получает то, чего хочет. И лучше, если ты сам к ней придешь.
Он отшатнулся, и плеть обожгла белые пальцы.
И Талли отпрыгнул, тряся раненой рукой.
Захрапел жеребец. И дорога сама нырнула под копыта. Весенний ветер коснулся щеки, словно погладил, успокаивая: есть еще время.
Успеешь вернуться, Янгхаар Каапо.
Глава 43. Новые обстоятельства
На балкончике сквозило, и Вилхо кутался в меха, пытаясь согреться. Все-таки сыро весной. Зябко. И не спасают ни тяжелые соболиные одеяло, ни бронзовые жаровни на узорчатых ножках, в которых трепещет яркое пламя, ни горячее, сдобренное травами вино.
Мерзнут ноги, завернутые в несколько пуховых платков, укутанные толстой медвежьей шкурой. И нагретые камни, которые рабы подкладывают под пятки, спасают лишь ненадолго.
Руки вот окоченели.
Их мнут, растирают.
И Вилхо, почти не морщась, терпит небрежные прикосновения.
Уйти бы… не видеть ни низкого серого неба, которое набрякло, готовое разродиться новым дождем, ни солнца, чей тусклый свет раздражает глаза, ни города, раскинувшегося под ногам. Грязные дома, тесные улочки, заполоненные людьми. Пестрое пятно — рынок.
И воняет же, воняет… от запахов вновь начинается мигрень, и Вилхо поддается ей, оседает в мягком удобном кресле. А жена торопливо подушки подкладывает…
…ей-то происходящее в радость.
Праздник.
Балкончик выходил на площадь, с которой разогнали торговцев, вычистили и, огородив решетками, посыпали песком. Его свозили от реки на подводах в большом количестве, однако дожди размывали песчаные кучи, пуская по улицам грязевые потоки.
— Народ любит тебя, — сказала Пиркко, присаживаясь на скамеечку. Она была хороша в легкой шубке из белого меха, с четырьмя косами, что тяжелыми змеями спускались с груди. Серебряные ленты, словно иней, перевивают их. Лоб прикрывает узорчатая повязка, к которой височные кольца крепятся.
Пиркко поворачивает голову, и кольца звенят, ласкают щеки ее.
— Посмотри, сколько пришло их, — она сама наполняет чашу горячим вином. — Желая разделить с тобой радость.
Наивное дитя.
— Им просто любопытно.
Вилхо сделал глоток и скривился: вино было чересчур кислым.
— Пускай начинают, — сказал он, и Советник, тенью стоявший за левым плечом, выскользнул в дверь, только сквозняком потянуло… надо было внутри остаться, через окно смотреть, но нет, Советники в один голос залопотали, что, дескать, подданные желают кёнига лицезреть.
Утомительно.
И глаза слезятся.
А внизу толпа окружила ограду… сколько же люду собралось…
Тысячи.
И шумят-то, шумят… от их голосов, слившихся в утробный гул, голова едва ли не раскалывается. А тут еще рога затрубили, возвещая о начале празднества. Солнце, видимо, тоже любопытством мучимое, выползло, разогнало облака. Небо стало синим, невыносимо ярким.
Песок побелел, и от этой белизны заломило виски.
Ветер развернул полотнища, и золотом вспыхнули олени на стягах. Вилхо поднял руку, пытаясь защититься от света и пространства. Много всего… непривычно…
…страшно.
И верные аккаи уже не видятся надежной защитой. Напротив, опасность мерещится всюду. Вдруг да небо раскроется, выплюнет ядовитую иглу стрелы? Копье прилетит… или нет, убийца подойдет сзади, затеряется среди слуг, рабов…
…бесшумный. Безликий. С ножом в рукаве.
Внезапный страх лишил Вилхо способности дышать. И сердце в груди вдруг задергалось, затрепыхалось.
Успокоиться надобно, а лучше — отменить все.
Уйти.
Спрятаться в надежной скорлупе своих покоев, где горят камины и жаровни стоят, полные горячего угля. Туда не заглядывает солнце. И меха пахнут пылью и травами.
— Смотри, начинают! — взвизгнула Пиркко, хватая мужа за руку. — Как ты думаешь, кто из них победит?
На арене кружила пара серых волкодавов, и человек с коротким копьем вертел головой, пытаясь уследить за псами. Они же то приближались с грозным рычанием, то отступали…
Пиркко жадно облизала губы.
Ей интересно?
И ее интерес передался Вилхо.
Кто?
Человек? Или псы?
Они напали одновременно, и человек, неловко взмахнув копьем, рухнул на песок. Дальше смотреть было мерзко, и Вилхо отвернулся. Он пил вино, думая, что все же поспешил с устройством этих боев. Слишком кроваво. Грязно. И подобные зрелища дурно сказываются на пищеварении. К вечеру непременно начнутся желудочные рези.
А вот Пиркко следила за происходящим внизу жадно. Губы приоткрыты, на щеках румянец, глаза сияют… нравится? Ну и пускай.
…пара бойцов сцепилась насмерть.
…волк отбивался от волкодава.
…и старый кабан с обломанным клыком легко разметал стаю псов.
Чем дальше, тем больше крови. И толпа гудела, кричала… песок терял свою белизну.
— Тебе не по нраву праздник, муж мой? — в голосе Пиркко прозвучали новые, неведомые доселе ноты.
— Я устал, — Вилхо с трудом подавил зевок.
Его голова вдруг стала легкой, почти невесомой. А боль, терзавшая тело в последние дни, отступила. Он осел на подушки, позволив жене поправить их.
— Жарко…
И меха исчезли. А легкий весенний ветерок коснулся щеки, лизнул золотую краску. И желая острее ощутить прикосновение, Вилхо мазнул по лицу ладонью, стирая позолоту. Но руку на весу удержать не сумел — тяжелая…
В животе урчит.
И кажется, его вырвало желтой желчью.
Кто-то суетится, трогает руки, губы вытирает и сует питье. Каждый глоток дается с трудом, да и не хочет Вилхо пить. Ему хорошо.
Он не боится убийц.
И болезней тоже.
Он спрятался от них не в комнате, но в ином, сумеречном мире, который проступал вокруг. Вилхо окружали тени. Вот мать, чье лицо спрятано за белым пологом савана, словно вуалью. Странное дело, прежде Вилхо боялся мертвецов, но сейчас сам протянул матери руки.
— До чего же холодны ваши пальцы, матушка, — сказал он с удивлением.
А она обняла его крепко, так, что дыхание остановилось.
Следом за нею из сумрака вышел отец. Он был по-прежнему высок, широкоплеч и смотрел все так же, с укором, будто бы Вилхо был сам виноват в том, что больным уродился.
— Я старался быть хорошим кёнигом, — Вилхо понурился, как некогда в детстве, когда случалось огорчать воспитателей. Те жаловались отцу, а он, восседая не на троне, но на табурете, отчитывал сына.
