Ведьма и тьма - Вилар Симона

И он сказал все, что думал, – пусть потом даже предателем нарекут. У империи более трехсот судов, и вся река до самого моря перекрыта ими, так что и утлая долбленка не проскользнет незамеченной, он сам это видел, когда пробирался в Доростол. А сколько ладей у русов? После того как у Переяславца в устье Дуная греки пожгли недостроенную флотилию Святослава, их тут едва ли сорок наберется. Поэтому прорваться они не смогут. А вот попасть под удары греческого огня – запросто. Некогда князь Игорь пострадал от этого страшного оружия ромеев, а у него флотилия была не в пример больше, чем ныне у Святослава.

Калокир сел, чувствуя, как гневно косятся на него те, кто поддержал Фарлафа. Впрочем, возражать никто не стал. Терять надежду больно, но как же хочется выместить злость на том, кто лишает ее!

Обсуждение продолжалось. Кто-то советовал еще выждать. Провиант во время вылазки добыт, на некоторое время хватит. Но стоит учитывать, что каждый болгарин в Доростоле теперь видит в русах только врагов. И кто поручится, что не случится измены, что не измыслят христиане, как помочь ромеям войти в крепость?

Свенельд опять стал убеждать, чтобы его отправили переговорщиком в стан ромеев. Авось что-то выторгует.

Спорили долго. Святослав отмалчивался. Переводил взгляд с одного из своих воевод на другого, хмурился, но не вмешивался. И широкобородый воевода Вышата наконец заметил это.

– Ты-то что скажешь, княже? По тебе вижу – решил уже что-то.

– Решил, – поднялся со своего места Святослав, выпрямился, оглядел их всех – и враз наступила тишина. Властной решимостью веяло от Святослава. Светлая прядь падала наискось по высокому челу, конец ее был заправлен за ухо. По жаркой поре князь был в одной простой рубахе, из украшений только пластинчатый наборной пояс и драгоценная серьга в ухе – алый карбункул и две идеальной формы жемчужины. И все же Святослав выглядел истинным повелителем.

– Если поступим так, как ждет Цимисхий, и пойдем на переговоры, то признаем себя побежденными, даже не испробовав напоследок свои силы. И тогда погибнет слава, спутница русского оружия. Доселе мы без труда побеждали соседние народы, они подчинялись одному нашему славному имени, без пролития крови. Так вспомним же все, что прославило нас, и примем последний бой. Ибо никогда не было у русов обычая спасаться бегством. И даже если смерть суждена, то сам Перун Громовержец не отречется от нас, видя наши усилия.

Калокир едва не произнес: «Он уже от вас отрекся!» Но заметил предостерегающий взгляд Свенельда и прикусил губу. Он здесь чужой. Не ему решать. К тому же видел, как засияли глаза слушавших Святослава русов.

Позже, когда князь поднялся на галерею над двором, где ожидали решения воевод воины, он сказал более кратко, но твердо:

– Сражаться будем! Не посрамим земли русской, пусть и ляжем костьми. Ибо мертвые сраму не имут!

И все эти измученные, усталые люди будто воспрянули духом, их лица посветлели. Калокир слышал, как они выкрикивали:

– Сразимся, княже! До конца биться будем! И где твоя голова ляжет, там и мы свои сложим.

«Варвары, – подумал ромей. – Готовы гибнуть даже там, где есть возможность спастись. Разве одна битва решает исход противостояния? Разве жизнь не самое главное, что есть у человека? Остаться в живых… Потом всегда можно вновь собраться с силами и взяться за оружие, вернуть утраченное. А эта готовность погибнуть – всего лишь обман. Умереть легко. Труднее жить и снова принимать решения, снова бороться».

Но он был с ними. И понимал, что ему тоже надо приготовиться к сражению. И к смерти.

В тот день Калокир впервые за долгие годы пошел к исповеди. В церкви было пусто. Даже с такой охотой примкнувшие недавно к новой христианской вере русы теперь считали, что предадут своих, если обратятся к болгарским попам. Но и Калокиру не повезло. Болгарский священник отказался исповедовать его.

– Пусть Господь покарает меня, но тому, у кого душа черна от измены, а руки по локоть в крови единоверцев, я отпущения грехов не дам!

Калокир лишь пожал плечами. Что ж. Жил он раньше без Бога, может и умереть без него.

Но когда выходил, заметил Свенельда. Этому в исповеди и причастии не отказали. Не забыли еще, как он кормил голодающих в Доростоле, да и когда русы проводили свои кровавые обряды, участия в них не принимал.

– Что ты для себя решил, патрикий? – спросил воевода.

– Сражаться в пешем строю я не смогу, – указал на свой костыль Калокир. – Но на лошади еще усижу. Если, конечно, найду хоть одну уцелевшую.

Свенельд горько усмехнулся и сказал:

– Следуй за мной.

Оказалось, что воеводу Свенельда, который до последней минуты настаивал на переговорах, князь в бой не позвал, а велел оставаться в Доростоле и следить, чтобы оставшиеся в крепости болгары не ударили в спину. Вот Свенельд и предложил ромею своего серого в яблоках жеребца.

– Коней у нас осталось мало. Святослав на пропитание воинов даже своего вороного любимца отдал, чтобы знали, что не позволит им голодать. Ну а я своего серого в яблоках сберег. Теперь отдаю тебе. Он у меня хорошо выезженный, справишься с ним одними поводьями.

– Может, Святославу предложишь? – оторопел Калокир.

– Ну, князь без коня не останется. Ему патриаршего рыжего привели. Ведь Панко своего жеребчика на котел воям не отдал.

– Я постараюсь вернуть тебе скакуна, если останусь жив, – поглаживая светлую гриву лошади, пообещал Калокир.

Воевода молча кивнул.

Ни один из них в это не верил.

Тем вечером волхвы опять совершали требы, благословляли на сечу воинов. Обещали, что, когда настанет час, сожгут себя, дабы к христианам в руки не попасть. Знали, что языческих жрецов ромеи не помилуют. Калокир же сидел среди воинов, смотрел на светлый полумесяц в вышине. До чего же душно! И жалко себя. И такая тоска давит! Не дело это – жалеть себя перед сражением. Потому и взял у одного из кметей Святослава дудочку, заиграл плавную, переливчатую мелодию. Когда-то не умел на ней играть, но выучился, пока жил среди русов, и теперь у него не хуже, чем у иного дударя, получалось. А русы потянулись на красивый мотив, уселись вокруг патрикия в кружок, слушали, вздыхали. И чужаком он уже не казался. Ведь и он поляжет завтра с ними в бою – как все они решили, и как сам он решил.

А назавтра был бой – жестокий, стремительный, страшный, в толчее, крови и удушающей жаре.

Русы первыми ринулись в отчаянную атаку. Пеший строй, по флангам конники, чтобы не позволить катафрактариям смять их ряды, как в прошлый раз. И первыми схватились именно пехотинцы обеих ратей. Это была страшная сеча, чудовищная давка, воины задыхались в пыли. Потом имперские гоплиты не выдержали натиска строя русов и покатились назад.

И тут уже испытанным маневром на пехоту русов двинулись с обеих сторон бронированные шеренги катафрактариев. Однако на сей раз русы оказались не столь уязвимыми – их конники устремились катафрактариям наперерез. Калокир видел Святослава в бою – шлем с князя сбили, светлая прядь развевалась на ветру, а некогда подаренный ему Цимисхием меч крушил доспехи катафрактариев, сшибал неповоротливых воинов с коней. Сам князь был так страшен и стремителен в священном пылу боя, что даже прикрывавшие его гридни-телохранители не всегда за ним поспевали. Князь врубался в самую гущу, прорываясь туда, где маячил белый султан сразившего Инкмора араба Анемаса. Святослав хотел поквитаться за своего воеводу, но Анемас не спешил сразиться с князем, наблюдал за ним издали, находя себе противников послабее.

Калокир в круговерти сражения не мог все время следить за князем; исполненный духа отчаянной решимости, которая овладела войском русов, он бился со всем ромейским искусством, отражал удары, рубил, направлял коня туда, где нужна была подмога, позабыв про боль в раненой ноге. Конь под ним и вправду был хорош, и, когда в прыжке жеребец вынес его на Анемаса, Калокир схлестнулся с ним, считая, что сможет справиться с крещеным арабом.