Дженнифер Робертсон - Золотой ключ. Том 2
— С-со м-м-мной с-с-самим? — заикаясь, спросил Рафейо. — Чт-то вы хот-ти…
— Несвязная речь бывает иногда восхитительна. — Он шагнул ближе, держа в руке набросок маслом, а вторую протянув к Рафейо, почти его касаясь. — Если ты пытался спросить, что я хочу сказать, я лучше просто тебе покажу.
Рафейо почувствовал, что его рука крепко зажата в изуродованных болезнью пальцах. Он запаниковал. Его остановят, Корассон будет стоять, Мечелла останется жить, и все — вся работа и кровь, бешеная скачка днем и ночью — все будет зря, зря!
Он рванулся ткнуть обгорелой кистью в картину, но хватка старика не дала ему до нее достать. Пламя прошло возле картины, но недостаточно близко. Рафейо дернулся, выиграл один шаг.
Огонь коснулся краски, и Рафейо вскрикнул.
Его дернули назад, но упасть не дали. Тощие, холодные руки старика обняли его тесно и властно, как руки любовника. Боль ослабевала, и Рафейо снова услыхал тот леденящий неумолимый голос, и снова как из тени, потому что слезы боли ослепили его.
— Теперь ты понял? Демонстрация на твоем Пейнтраддо Чиеве куда менее болезненна — всего лишь булавочный укол. Когда ты разрушаешь такую картину, как эта, написанную со всеми знаками, символами и рунами, со всем, что может от своей сущности вложить туда иллюстратор, твое тело испытывает те же страдания, которые причинены картине.
Это было правдой. Огонь бился в его теле с каждым бешеным ударом сердца.
— Что именно с тобой случится, зависит от того, какую самую сильную жидкость вложил ты в картину. Писал ты слезой — сгорят глаза. Мочой — и ты захочешь всадить себе нож в мужское естество. Но превыше всего — кровь. И в этом пейзаже Корассона ты пользовался кровью. Как ты теперь знаешь, Рафейо, это было очень глупо.
Боль ослабла, ее уже можно было терпеть. В жилах огонь сменился страхом. Рафейо дрожал в ужасе, глядя в бесстрастные, ледяные глаза старика.
Неожиданно скрюченные пальцы отпустили его руку и коснулись бегущих по щекам слез. Рафейо не успел отреагировать на этот почти отцовский жест, как пальцы передвинулись к полоске пота над верхней губой. И быстрым движением большой палец проник ему между губ и под язык и вышел с каплей слюны. Собранную жидкость пальцы обтерли о кусок холста в другой руке.
— Граццо, теперь есть все что нужно. Кроме, конечно, семени, но я считаю его добывание отвратительной процедурой, и на самом деле без нее можно обойтись. Кстати, Рафейо, тебе надо бы почаще горшок выносить.
Во рту было сухо как на пожарище, будто всю влагу похитил этот грубый палец.
— Ты ничего не понял, не правда ли? Бедняжка Рафейо. Теперь уже недолго. Терпение.
Он часто слышал это слово, но никогда оно не произносилось с такой улыбкой. Взгляд его невольно упал на пол, когда каблук раздавил дурацкий церемониальный факел. Ему показалось, что в тот же момент исчезло его сердце. Его собственное сердце, Корассон, но не тот!
В невыразимом, неосознаваемом отчаянии он почувствовал, как снова его взяли за руку и пальцами его провели по последней линии оскурра, смазывая краску. Уничтожая чары.
— Все твои усилия — попытки любителя. В Кита'абе есть нечто, способное убить Мечеллу на месте. Теперь ты знаешь, мальчик, что такое истинная сила? Знаешь, что такое иллюстратор Грихальва?
У Рафейо в горле застрял всхлип, не в силах выйти наружу, а его учитель и палач стал что-то ритмично бормотать, как санкто, распевающий молитвы. И сразу у Рафейо подкосились ноги, будто не только его сердце, а само его существо было раздавлено. Глаза старика выглядели одновременно туманными и сверкающими, смотрели вдаль и в то же время жестко сверлили лицо Рафейо.
Занятно. Вот так плыть. Нестись. Растворяться. Дух плыл на свободу, легкий и нематериальный, как перышко…
"Нет!"
Метаться в страхе, без рук, которые могли бы ударить…
…без голоса; чтобы крикнуть…
…без глаз, чтобы видеть…
…сердцебиение, дыхание, кожа, кости, плоть, СУЩНОСТЬ..
Что-то его звало. Лишенный всего, испуганный, он устремился к чему-то едва ощутимому, но очень знакомому… Он старался ухватиться за собственную тень… Вдруг выросла стена — он ее не видел, не ощущал, но знал, что она здесь, пульсирует в ритме, которого он не узнавал. Как сердце…
"Корассон! Я должен.., огонь.., где мои руки, мне нужны руки, огонь, жгущий мои руки…"
"Я знаю. Знаю, что тебе нужно. Сюда, Рафейо. Иди. Иди сюда”.
Теперь его вели. Он рванулся, как раньше, к пейзажу Корассона. И снова ощутил знакомую оболочку мышц, костей и кожи, заключившую его душу…
Как хорошо после этого ужаса вновь чувствовать собственное тело! Невероятно сильная магия была сейчас применена к нему, и он жаждал узнать ее имя, ее способы и средства, которыми она была вызвана. Сделать это с Мечеллой!
Но как странно. Голова кружится, слегка давит, перспектива изменилась, будто он вырос на дюйм или два. И руки болят. Когда он взялся за спинку стула, чтобы не упасть, в каждом суставе отозвалась боль. Мышцы были вялыми, слабыми. Он ничего не понимал, ведь секунду назад его сводило напряжение. Пульс бился лениво, будто Рафейо чем-то опоили, а должен был стучать от страха как бешеный.
Рука, бывшая его собственной, держала холст. В других пальцах, тоже его, была зажата игла. Золотое острие приблизилось к нарисованной груди, и он узнал, что это за картина, узнал лицо на ней.
Зачем бы этому человеку пронзать лицо на собственном Пейнтраддо Чиеве?
Он попытался пошевелиться, протянуть руку, остановить то, что должно было случиться. Посмотрел на свои неуклюжие, ноющие, вялые руки.
Это были не его руки. Узловатые, искривленные — не его!
Последние силы оставили его, и он покачнулся, прислонившись к стулу. Подняв глаза, он увидел освещенное лампой лицо.
Это было его лицо. Его губы улыбнулись ему. Но улыбка была не его.
— Как в живое зеркало глядишь, — услышал он свой голос. Он не произнес ни слова. Легкие, горло и губы, которые он ощущал, не издали ни звука. Но он слышал собственный голос из собственных губ.
— Премио Фрато Дионисо… — Он вздрогнул, услышав низкий звук, сухой, как старый пергамент, исходящий из его горла. Не его голос, даже не похожий…
— Сарио, — улыбнулись ему его губы. Не его улыбкой. — И Игнаддио, и Мартайн, и даже Риобаро — да, даже он. Все они Сарио. Но отныне — Рафейо.
— Сарио?..
Он слышал свой голос, ставший чужим, смотрел на руки, которые не были его руками, и на нарисованное лицо, которое не было его лицом. И на живое лицо, принадлежащее ему.
Принадлежавшее.
Когда игла пронзила нарисованное сердце, он наконец понял. И в понимании и муках умер.
