Александр Данковский - Папа волшебницы
Он опять замолчал, и я не выдержал:
— Какой-такой смысл? Борьба добра со злом, белого с черным?
— При чем тут добро и зло? — он искренне удивился. — Нет, разделением действующих лиц на пешки и фигуры.
— Ну, у нас о человеке, который имеет большое влияние, говорят "это фигура". А о простых исполнителях — "это пешки". С оттенком пренебрежения. Аналогия себе и аналогия, сравнение, которое, как известно, всегда хромает.
— А рождается у вас человек пешкой или фигурой?
— Да кто ж его знает? Есть случаи, когда ребенок появлялся в царской семье — и ровно никак на судьбы мира не влиял. А бывало, из низов поднимался, полсвета завоевывал…
— Понимаешь, а у нас считается, что большинство людей — пешки, и так ими и останутся. Не в том смысле, что они — незначительны или ими можно легко жертвовать… Нет, давай сначала. Существует у нас тут некая школа магическая… Или направление в исторической науке… Словом, есть те, кто способен видеть возможности человека (хотя не все в это верят). Вроде бы, один человек способен войну выиграть. А другой — город основать на новом месте. А третий — разрушить. Вот это как бы фигуры. Ну а четвертый, сколь он не бейся, не достигнет ничего. Он — пешка. То есть он не сделает ничего, что сколько-нибудь заметным образом повлияет на то, как крутится мировое колесо. Он может стать большим ученым, даже открыть нечто, что назовут великим…
— И это все равно не повлияет на ход истории?
— Повлияет. Но он тут ни при чем.
— То есть?
— То есть не открыл бы он, открыл бы кто-то другой. Это как большой камень на дороге — кто первый по ней пройдет, тот его и найдет. Молодец, конечно, что нашел, но шел бы первым кто-то другой — тоже нашел бы, камень-то лежит.
А фигура пройдет там, где никто не то что до него не ходил, но и где ходить-то невозможно, как считалось. То есть главный смысл заложен в нем самом, а не в камне, не в дороге.
Фигуры разные, их куда больше, чем в шахматах. И одна фигура может становиться другой. Реттен, между прочим, тебя шутом назвал. Шут — это тоже фигура.
— А пешка фигурой стать может?
— Как в шахматах? Причем сразу самой сильной? — таким тоном обычно родители дают ребенку понять, что он сморозил глупость. Тем неожиданнее было окончание:
— А неизвестно. Сторонники этой школы долго в свое время спорили вообще о том, откуда берутся фигуры. Считалось, что это — наследственное. Поэтому, когда Реттен говорит про свой род, это не пустой звук даже в его устах. Но известно достаточно много случаев, когда фигура возникала словно бы ниоткуда. Бабах — и приходит некто не ждан, не зван, перекраивает карту…
Лелек опять замолчал, и я осторожно начал выкладывать уже поднакопившиеся вопросы. Начал с тех, что помельче.
— Знаешь, у нас говорили примерно следующее. Техническое изобретение — ну, например, двигатель, как у Бержи в повозке — придумает не один, так другой. Даже бывало так, что одну и ту же штуку изобретали сразу двое. Мол, идея в воздухе носится. А вот ежели писатель свою книжку не напишет, то она так и не появится на свет. Выходит, любой писатель или там художник — это фигура? Вроде как главный смысл в нем самом, а не в бумаге или красках.
— Знаешь, интересная мысль, — Сайни, оживившись, повернулся ко мне. Видать, мое достаточно дурацкое замечание отвлекло его от неприятных дум, переключило мозги на что-то интеллектуально красивое, необязательное и к текущему моменту отношения не имеющее. — Но, наверное, все-таки нет. У вас в мире много ли книг способны не то что ход истории изменить, а хотя бы заставить большое количество людей хоть о чем-то задуматься?
Я признал, что нет.
— Но мысль действительно интересная. Я имею в виду аналогию между художником и фигурой в нашем понимании. Ведь для одного важнее всего в жизни написать картину, а для другого — построить государство.
— Или разрушить.
— Или разрушить, — согласился Сайни совсем другим, мрачным тоном. Я, кажется, опять задел за живое. Извини, дружище, но раз уж начали разговор…
— И ты, значит, из рода фигур, — я не спрашивал, я утверждал.
— Конечно. И мне это не слишком нравится.
— Поэтому попытался перехитрить судьбу, уйти в простые солдаты в мирном университетском городке, а не армиями командовать, историю менять…
— Откуда знаешь?
— Не надо быть семи пядей во лбу, чтоб догадаться. Сержант, а повадки у тебя минимум полковничьи.
— Примерно так и было. Из-за этого я и с Реттеном в свое время разошелся. У него бзик на почве фигур. Дескать, мы избраны, чтобы управлять этим миром, а то, как это делают нынешние бездари — никуда не годиться и должно быть разрушено. Спаситель мироустройства, — с презрением и очень зло выплюнул Лелек. Чуть подуспокоившись, продолжил. — У нас в Криимэ в эту теорию с фигурами обычно не верят. Да ее и знаю немногие — во избежание брожения в умах. Так что разные посты занимают совсем разные люди. Вот Лиина — фигура, желтый дракон. А Дмиид — пешка. Странно, да?
— А как ты их различаешь — кто дракон, кто не дракон?
— Это что-то вроде запаха. Одна фигура другую может учуять. Хотя то, что ты — Шут, я не понял. У Кея чутье куда острее моего. А вообще есть специальные магические ритуалы, позволяющие точно идентифицировать ранг фигуры, ее цвет, статус, зрелость, потенциал…
Маска простого, хоть и опытного сержанта, окончательно слезла. Рядом со мной лежал весьма образованный и проницательный человек. И, кажется, не слишком счастливый.
— Постой. Ты сказал "желтый дракон". Значит, цветов больше, чем два?
— А почему их должно быть только два? Конечно, больше, их несколько десятков. Один в другой переходит. У каждого свой смысл. А ты думал, как в шахматах, да? — непонятно почему, но моя приверженность к этой аналогии забавляла Лелека.
— Да, — я не стал отнекиваться, хотя не могу сказать, что именно так и думал. И нарочно уже повторил:
— Черное и белое, борьба добра со злом…
Сайни захохотал в голос, словно услышал хороший анекдот.
— Странно, откуда в таком умном, вроде бы, человеке, такой примитивизм. Ну, где ты в жизни видел борьбу добра со злом, где видел черное и белое?
М-да, вот она, вредоносность литературы. Ежели мир "меча и магии", так обязательно Черный Саурон против Белого Гэндальфа. Ну или Серого. В реальном мире, где люди машут мечами и балуются магией, все было столь же запутано, как в моем родном. Сайни меж тем продолжил:
— Волк, даже если он тебя скушать хочет — он ведь не со зла. Просто голодный, да и работа у него такая — кушать тех, кто не может убежать. Чтоб другие учились быстрее бегать.
— Медбрат леса, — попытался я перевести расхожее у нас высказывание. За что и был наказан необходимостью объяснить, что имею в виду. Рассказ о местности, где сперва истребили волков, а потом вынуждены были спасать оленей, гибнувших от болезней и бескормицы, был встречен с одобрением.
