Вера Камша - Кесари и боги (сборник)
Аттлы поклонялись огню и отражениям, возводя свои храмы на берегу спокойных озер, в чьих глубинах жрецы читали высшую волю. Как утверждает Пернион, они полагали наш мир не более чем отражением Изначального Огня, вспыхнувшего среди Хаоса.
„Никто не знает, как долго горел огонь, поскольку времени не существовало, пока из пламени не вышли боги. Сперва разделив Хаос на Тьму, Свет и Время, а затем смешав их, они создали первый из миров и два глядящих друг на друга зеркала, отразивших Изначальный Огонь, Творцов и Сотворенное. Так возникло множество миров-отражений, повторяющих и отвергающих друг друга. Чем меньше кажется отражение, тем дальше мир от Изначального Огня и тем сильней отличается он от божественного замысла. Главное совпадает, но знают ли смертные, что есть главное? Любое отражение несовершенно. Мы поднимаем правую руку, но в зеркале она кажется левой“.
Пермион обоснованно полагал эти верования абсурдными, но было бы забавно, если б где-то существовал мир, в котором Хаммера звали бы Мартином, а Фарагуандо – Томасом, где вскормленные львицей близнецы стали врагами, а Луи Бутор променял хаммерианство на корону…»
Это и в самом деле было бы забавным, но подобные мысли «друг дона Алехо» бумаге не доверит, и Хайме безжалостно сжег исписанный лист. Начинать новое письмо было поздно – небо за окном стало густо-синим, внизу, надо полагать, уже собирались соратники.
– Мы не опоздаем? – заволновался Коломбо, позабывший ради торжественного выезда на генеральском плече об оскорбительных жетонах и неправильном хвосте.
– А как же черные перья? – усмехнулся Хайме. – Или Бонавентура прощен?
– Если генерал ордена говорит, что черное – это белое, – вывернулся фидусьяр, – значит, это так и есть.
Хайме усмехнулся и подошел к зеркалу. Не то чтобы он любил свое отражение, но посеребренное стекло, равно отражавшее живых и мертвых, успокаивало. Неужели все случилось именно с ним? Честолюбивые мальчишеские помыслы, негаданный бой, рана, монашество, жизнь без любви, смерть без смерти, мертвые друзья, неподъемное дело… Погасить костры не только в мундиалитской Онсии, но и в отвергнувших Рэму землях, защитить тех, кто учит и лечит, разобраться в свалившихся на голову чудесах, обуздать фанатиков, взять за горло сильных мира сего и заставить служить людям и Господу. Не слишком ли много для человека, который даже не вынесет допроса с пристрастием?
– Ты останешься здесь, – твердо объявил Хайме фидусьяру, – мои гости имеют право на чистую одежду и тем более на чистые тарелки.
– Я не буду летать над столом, – заныл голубь. – С еретиком это вышло случайно… Он враг нашей веры, и он был посрамлен!
Настолько посрамлен, что был готов выпить вино с упавшими с неба… специями. Да, Крапу в отсутствии брезгливости не откажешь. И в смелости. Тайно явиться в Аббенину для встречи с папистом, признать все, чего нельзя отрицать, но не предать ни короля, ни Лоасс – это не у каждого выйдет.
Выбирая из трех предложенных Лоассу войн, граф согласился на войну с Лоуэллом, тем паче полоумному Джеймсу наскучили ловля ведьм и бесконечные женитьбы, и он вспомнил, что прежняя династия оспаривала корону Лоасса. Бутору это не нравилось. Крапу признался, что Луи готов ударить первым, но опасается Рэмы. Хайме пообещал, что на юге будет тихо и мир не узнает об исповеди брата Яго, в прошлом полковника Лабри, чудом выжившего и раскаявшегося в прежних грехах.
– Я не верю, – отрезал поскучневший Крапу.
– Во что? – уточнил тогда еще петрианец. – В раскаяние или в достоверность исповеди, выдержки из которой привели вас ко мне?
– В раскаяние.
– Но в месть вы верите?
– Увы… Почему вы ждали девятнадцать лет?
– Потому что одной тайны брату Хуану было мало, а покойным Торрихосу и Пленилунье – много. К тому же девятнадцать лет назад Бутор мог меньше, чем сейчас. Мысль разом избавиться от опеки матери, Танти и братьев по вере была здравой. Вы ведь тогда не собирались воевать, вовсе нет. Ваш Луи покарал бы нарушивших мирный договор фанатиков и тех, кто за ними стоял, то есть тех, на кого показали бы вы, ведь брат Яго должен был замолчать навсегда. Вас бы приговорили к заточению и ссылке, а потом вернули ко двору, тем бы все и кончилось, но вы не взяли в расчет Хенилью. Командор начал войну, не спросясь у Доньидо, и Бутору пришлось спрятаться за спину Танти. Хотите вина?
Крапу согласился. И вот тогда-то Коломбо и взлетел… Почему он не дал графу выпить? Потому же, почему прикончил Камосу! Отвращение к союзникам порой сильней ненависти к врагам.
– Ты останешься, – отрезал Хайме, аккуратно собирая жетоны. Голубиных доносов он давно уже не боялся, просто хотелось избавиться от глупости и грязи. Хотя бы на один вечер.
– Я должен присутствовать! – забил крыльями голубь. – Я – символ ордена! Мое присутствие освятит…
– Символ, – подтвердил генерал упомянутого ордена, – но не единственный.
Если бы только он слышал Лихану, а не Коломбо, но коршуны Альконьи за ее пределами немы. Конечно, можно говорить через фидусьяра, но Хайме этого не любил, как и дон Луис. При необходимости они обсуждали дела, но сегодня просто хотелось вспомнить…
– Дон Хайме, – принарядившийся в вишневый бархат Алехо приоткрыл дверь, – мы вас ждем.
– Иду.
– Тут еще такое дело… Вас разыскивал один человек. Он хочет вступить в наше сообщество, но не испытывает склонности к… монашескому образу жизни. Я заверил его, что вы освободили братьев от покаяния, монастырских обычаев и длительных совместных молитв. Не считая сегодняшней.
– Ты уверен, что он нам нужен?
– Уверен, – объявил кто-то в дорожном плаще и шагнул за порог. – Не ждал? А я успел…
– Диего! – Хайме только и смог, что опуститься в кресло. – Ты?!
– Дьявольщина! Тебя это удивляет?
– В некотором роде. Как они тебя отпустили?
– Мария или Альконья?
– Обе.
– Фарабундо приглядывает за обеими, а я буду уходить и возвращаться. Я принадлежу им. И еще я принадлежу себе и Онсии. Как и ты. Скажи лучше, этот браво не врет? Ты не станешь заставлять меня распевать по ночам псалмы?
– Не бойся, – рассмеялся Хайме, чувствуя, как небо на плечах становится вдвое легче. – Хищные птицы, знаешь ли, не поют.
5 АльконьяСолнце билось о бронзу, о чем-то напоминая, и коршун с алыми отметинами на крыльях сузил круги. Он оказался не одинок – над берегом уже кружили собратья, а с земли доносилось пение и поднимался дым. Там были люди, много людей… Они шли с крестами, знаменами и цветами, а с высокой башни звонил колокол, только это был другой звон и другая башня. Легкая и стройная, а не мощная и приземистая. Коршун спустился пониже, вспоминая зубчатые стены и мерный шаг воинов в увенчанных гребнями шлемах. На нем тоже был такой шлем, а руки, тогда у него были руки, ощущали тяжесть копья…
