Андрей Мартьянов - Отречение от благоразумья
— Она давно покинула нас, — глухо и чересчур поспешно проговорил пан Штекельберг. — Так в народе зовут княгиню Либуше, основательницу Праги. Ее дух сберегает Чехию от бед, да только непохоже, чтобы она уделяла нам в последнее время хоть капельку внимания...
В дальнем конце проема возник всадник с рогатой звериной головой, по которой пробегали язычки темно-фиолетового пламени, и свирепо махнул рукой, приказывая не торчать на виду, а войти в крепость. Нам ничего не оставалось, как подчиниться.
— Помните, — настойчиво шипел Станислав, пока мы проезжали под тяжелыми арочными сводами, покрытыми многолетней копотью и тающими морозными разводами: — Никаких имен, никаких расспросов. Если Клай хоть что-то заподозрит, нам не жить. Вас прикончат прямо здесь, а с меня в Праге пан Мартиниц шкуру снимет в прямом и переносном смыслах. Молчим, никуда не лезем, подчиняемся приказам.
— Не лязгайте так громко зубами, за лигу слышно, — довольно громко посоветовал я. Штекельберг немедля оскорбился, что и требовалось — пусть лучше злится на меня, чем отчаянно трусит.
Длинный арочный проезд завершился поднятой решеткой, и мы очутились в небольшом внутреннем дворе, наглухо замкнутом крепостными стенами. Посередине стоял возок, а неподалеку от него еле заметно раскачивалась уродливо-гигантская фигура высотой в полтора человеческих роста, замотанная в грязный холщовый балахон. Присутствовавшие во дворе люди и лошади непроизвольно старались держаться от нее подальше, и мы благоразумно последовали их примеру.
КАНЦОНА ЧЕТВЕРТАЯ
Малая кровь большой политики
Наверное, в небесах кто-то иногда дает себе труд приглядывать за моим нелегким существованием. Или я просто родился неоправданно везучим. По всем законам я не должен был выйти из Карлштейна живым, но время прошло и пришло, а я все-таки добрался до Праги. И теперь мы сидим в покоях его высокопреподобия Мюллера, пялимся на стол, где лежит привезенная мною вещь, и не знаем, что сказать. «Мы» — это собственно отец Густав, отче Лабрайд и его светлость делла Мирандола, который задумчиво насвистывает похабную песенку, чего никто не замечает. Я уже трижды пересказал свою историю, и в горле у меня пересохло, но ничего не хочется — ни есть, ни пить, ни даже спать, хотя последние часы пути до столицы я только об этом и мечтал. Именно в таком порядке: поесть, напиться и заснуть. И пожалуйста, пусть, когда я проснусь, в этом безумном мире обнаружатся хоть какие-то начатки здравомыслия.
За окнами старого особняка на Градчанской улице лежит притихшая и настороженная Прага — сердце Чехии, Praha caput regni. Я слышу прерывистый стук этого сердца и понимаю, что он грозит вот-вот оборваться. Предсказанного Конца Времен, конечно, не случится, слишком маловато нынешнее событие в общей картине мира, чтобы отметить начало Конца, однако ничего хорошего тоже не произойдет. Мятежи, голод и войны — первое, что приходит на ум, и это еще не самое страшное.
Куда страшнее будет вырвавшаяся в мир Сила. Сила, что бурлит в корнях и листьях маленькой виноградной плантации, затерянной среди лесистых холмов этой загадочной и притягательной страны. Сила, которая скоро переполнит созревающие гроздья и которую не удержит вся самоуверенность мэтра Филиппа Никса. И я представления не имею, кто сможет встать у нее на пути.
...Снег во внутреннем дворе Карлштейна действительно потемнел от пролитой крови. Впрочем, подозрительные бурые комья вполне могли оказаться банальнейшей грязью — там все перепахали копыта и сапоги. Единственным чистым, пронзительно-белым пятном оставался медленно расширяющийся круг инея вокруг Голема. Выполнившее свою задачу создание пялилось себе под ноги и еле слышно урчало.
— Вы на еврейском языке говорите? — вполголоса поинтересовался Штекельберг. Мы только что отыскали подходящее местечко, чтобы привязать лошадей, и теперь оглядывались по сторонам, решая, куда направиться. Человек, велевший нам пройти в ворота, куда-то делся, все прочие выглядели слишком занятыми, чтобы обращать на нас внимание. В дальнем углу двора копошились уцелевшие и весьма мрачные солдаты замкового гарнизона, под присмотром козлоголовых стаскивавшие в одно место трупы погибших при штурме крепости. Наверное, гадали, что с ними станется по завершению работ и не разделят ли они судьбу своих товарищей.
— На иврите, — поправил я, даже не задумавшись, с чего вдруг пану секретарю понадобилось узнавать глубину моего образования. — С горем пополам и жутким гойским акцентом. Читать с листа получается лучше.
— Можете перевести слово, которое произносится вроде как «эмэт»?
— Истина или жизнь, — удивленно сказал я.
— А если отнять первую букву? — не отставал Станислав. Похоже, для него это имело некое важное значение.
— Тогда получится «мэт», — кажется, я сообразил, к чему он клонит. — Иврит не похож на европейские языки, в нем от одного лишнего звука смысл слова иногда меняется на прямо противоположный. «Мэт» означает «мертвый», «неживой». В целом же сочетание «эмэт» — «мэт» означает мрачноватое высказывание наподобие «Истина ведома только мертвым» либо «Жизнь и смерть слиты воедино».
— Так я и думал, — Штекельберг кивнул в сторону огромного бесформенного силуэта Голема и рассеянно добавил: — Однажды при мне так назвали эту дрянь. Как думаете, вдруг ему в самом деле известна какая-то истина, недоступная нам?
— Глиняному болвану?.. — начал я, но тут же прикусил язык. За последние часы я столкнулся с количеством невероятного, достаточного для разубеждения целой армии скептиков, и твердо усвоил одно простое правило: не шути с тем, чего не понимаешь.
Чтобы попасть к донжону, центральной башне замка — мы здраво предположили, что основные события развиваются именно там — требовалось подняться по нескольким узким каменным лестницам, пронизывающим толщу внутренней крепостной стены. Огонь, метавшийся в западной части укрепления, наткнулся то ли на дровяной склад, то ли на залежи архивов, и теперь нас время от времени осыпало жирным черным пеплом. Бои в крепости почти закончились, лишь кое-где вспыхивали редкие последние стычки. Говоря по справедливости, неприступный внешне замок взяли малой кровью, и, как я заметил, нападавшие почти не понесли никакого урона.
На верхние ярусы башни, откуда доносилась громкая перебранка и где в узких окнах мелькали вспышки света, вела крытая галерея, начинавшаяся на караульной площадке бастиона. Я не удержался, подошел к зубцам и выглянул: беззвездное небо, затянутое серыми тучами, темные окрестные холмы и начинающийся снегопад. Возле моста и на улицах притихшей деревни — никого. Топтавшийся позади Штекельберг презрительно хмыкнул:
