Марина Ефиминюк - Берегиня Иансы
Брат-белорубашечник наконец осторожно убрал блуждающую по моей спине руку и даже чуток отодвинулся.
– Ну не оставляй где ни попадя. – Едва сдерживая издевательскую улыбку, я пожала плечами и до боли прикусила губу, чувствуя, как смех вот-вот вырвется наружу.
– Седельная сумка, это и есть «где попадя»? Как он только исхитрился вытащить ее оттуда?
Глаза у обоих братьев разгорелись в предвкушении развлечения. Видать, в солнечных скитах скандалы случались редко. Женщин, чуть что, сразу хлестали плеткой по спине, таскали за косу по двору – и никакого тебе морального удовольствия, одно разочарование в личной жизни.
– Ты, Москвина, имеешь талант окружать себя чудовищами и портить дорогие вещи!
– Твоя рубашка обошлась в гроши, причем, заметь, мои гроши! – уже несколько злясь, заявила я.
– О, ты вздумала считаться?! – Николай взмахнул рубахой, рукав, с будто выеденными гигантской молью дырками отлетел в костер, огонь тут же схватился за ткань. – Давай считаться! – Колдун стал поспешно затаптывать пламя, словно это могло помочь испорченной одежонке. – Ты разбила моего Астиафанта – это раз!
– Да как ты смеешь?! – вскочила я. – Как смеешь ты говорить мне о вазе! Ты ее первый украл у меня!
Вертлявый брат, войдя в раж, хрустко откусил огурец, брызнув соком и мгновенно позабыв про вязкую горечь, а потом часто заработал челюстями, поворачивая голову то в мою сторону, то всторону Николая.
– Ваза принадлежала мне! – заорала я, потеряв терпение. – Если бы не ты, я бы ее не расколотила!
– Ну а Невинность?! – обвинительно ткнул пальцем Николай, справившись с уже тлеющей тканью.
– Моя Невинность?! – охнула я, упирая руки в бока. – С ума сойти! Невинность принадлежала мне, и только мне!
– Значит, ты признаешь, что ты ее профукала?! – вскричал Николай. – Мы бы сейчас продали ее подороже и бед не знали!
– Мы?! Ха-ха три раза!
Неожиданно развернувшийся меж нами скандал, в котором мы выплескивали накопившиеся за эти дни усталость, напряжение, недовольство друг другом, перестал радовать братьев. Гнусавый выплюнул особенно несъедобный хвостик огурчика, а потом и вовсе выкинул плод в огонь, так что в воздух поднялся столб легких искр. Мы с Николаем орали как умалишенные, а братья все яснее понимали, что перед ними невенчанные любовники, а значит, и души у нас грешные. Грешнее некуда. Так что само солнце должно наставить нас на путь истинный! Так, скорее всего, подумали оба в унисон, переглянувшись.
– Да иди ты, Колюшка, к черту со своими финтифлюшками! – горячилась я, сыпля тем, что придет в голову.
– Слушайте, дети мои, – вступил гнусавый. Он величественно поднялся, чтобы попытаться спокойным поставленным голосом заглушить наш ор.
– Коль пошла такая пьянка… – перебил его вертлявый и тут же заткнулся под яростным испепеляющим взглядом напарника.
– Мы в сане проповедников с братом Цуциком! Мы можем повенчать вас, дабы исправить вред, нанесенный девической чести и гордости девицы Натальи.
Я резко осеклась, Савков, захлопнув рот, приподнял одну бровь.
– Он что сказал? – тихо переспросила я, обращаясь к Николаю. – Там… перед «девической честью» и «гордостью»?
– Про сан, – подсказал он и на всякий случай уточнил у гнусавого: – В каком вы, говорите, сане?
– В сане проповедников, сын мой, – ответил вместо брата вертлявый с благостной улыбкой на устах. Вероятно, с такой он обычно разговаривал со всеми «овцами», вначале не желающими вливаться в дружное солнечное стадо.
– Да что ж вы раньше-то молчали? – расплылась я в широкой улыбке, уставившись в глаза белорубашечника долгим мучительным яснооким взглядом и вмиг распознав под его одеждой амулет на мужскую силу…
Утро мы встретили в пути. Лошак бездушно тряс меня на ухабах, будто бы старался скинуть на пыльную дорогу. Сегодня он особенно яро выказывал дюже противный характер, доставшийся ему в наследство от азиатских предков, но, коротконогий, он все-таки ни на шаг не отставал от ходкой белогривой кобылки. Та от конька шарахалась и еще ночью, мерзавка, приложила бедолагу левым задним копытом, когда он попытался нежно тяпнуть ее за загривок.
– На-на-напрасно, – стуча зубами на кочках, пропела я Николаю, – ты не потрудился спросить, ка-ка-как звали второго брата, а сразу ему в морду вдарил.
– Ты так думаешь? – лениво пробормотал Савков и широко зевнул.
– Ага, теперь тебя будут звать брат Цу-цу-цуцик.
– Правда, хорошая моя? А как же будут звать тебя?
– Наталья.
– Нет уж, давай ты будешь Цуциком, а я останусь Николаем! – не терпящим возражений тоном заявил Савков.
– Да ради бога, но на мужчину-проповедника я не похожа, – радостно осклабилась я.
Мой друг промолчал, сжав зубы и больше не пытаясь спорить.
– Мне кажется, Цуцик тебе очень подходит, – успокоила его я.
Белорубашечники, раздетые до кальсон и привязанные к дереву, остались в лесной чащобе рвать глотку, взывая о помощи, и демонстрировать жаркому дню нелепые татуировки на груди – полукруг солнца с девятью широкими лучами.
Солнечный приют прятался в замечательном укромном уголке – с одной стороны деревню скрывали лесистые холмы, с другой – делала крутой поворот Ока, настолько широкая здесь, что противоположный берег виделся лишь тонкой полоской. Да и на деревню Солнечный приют походил мало: дорога к нему вела широкая, накатанная, а окружавшая его стена была высокая и белокаменная, с наглухо закрытыми воротами и круглосуточной стражей в небольших остроконечных башенках. Поговаривали, что стену возводили на государственные деньги, переданные из казны лично королем Иваном.
Нас заметили издалека, стоило выехать из лесной чащобы на открытый тракт. Солнце палило яростно и страстно. Высокая, чуть пожухлая от жары трава, измученная жаждой, тянулась к синему небу, но получала лишь слепящий обжигающий свет. Даже воздух, расплавленный, пахнущий сеном, застыл, а ветер заснул навсегда где-то на краю земли.
Спина взмокла, горло першило от сухости, в тяжелом балахоне тело спеклось так, будто бы меня швырнули в адово пекло. Николай, распаренный и раздосадованный, вытирал со лба пот и изредка с тоской косился на темную реку. Когда высокие ворота самым волшебным образом стали открываться, то он только раздраженно цокнул языком. А потом показались люди в белых одеждах. Нас встречали высокими знаменами с вышитыми солнцами да песнями, слов которых мы расслышать с такого расстояния не могли.
– Фанатики, – прошипел злобно Николай, сощурившись.
– Брат Цуцик, покайся, – хохотнула я.
– Каюсь.
Вот мы достигли въезда и уже начали различать едва сдерживаемую радость на лицах белорубашечников. Через открытые ворота выглядывала широкая улица да добротно сложенные деревянные срубы. Пугливо, будто стайка квочек, толпились женщины в безобразных балахонах и плотных черных платках, бессменных даже в удушливую жару.
