Марина Дяченко - Ведьмин век
Он вздохнул и повернулся к двери, будто собираясь уходить; она догнала его в проеме и вдруг обняла за плечи. Так крепко и так неожиданно, что он замер.
— Клавдий… Мне чего-то муторно. Не оставляйте меня, пожалуйста. Единственный человек, которому… можно, вроде как, верить… Возьмите меня на вечер к себе. Вроде как ребенка берут, чтобы назавтра он веселее в приют топал… Один разочек. Послабление… А? Клавдий, а?..
Он накрыл ладонями ее руки на своих плечах.
Откуда шпионы его сиятельства взяли, что между Великим Инквизитором и его подопечной существует «безумная любовь»? Стандарт мышления — если мужчина в летах и при власти покровительствует красивой девчонке — значит…
Ему вспомнился лисенок из его детства. Несчастный узник за двойной железной сеткой. Вольнолюбивое существо, рожденное в тюрьме и для тюрьмы…
— Ивга, ты на меня сильно обижаешься?
— За что? Да за что же?.. Клав, я же понимаю, я все… Простите меня. Пустите меня… на один вечер, я на диване тихонечко… И даже, если хотите…
Он обернулся.
Она покраснела. Она стояла, мучительно алая, с пунцовыми ушами, со слезами, навернувшимися на глаза:
— Нет… я не то имела в виду… Клав, не смотрите так. Ну простите, простите пожалуйста, я так много видела… мужиков, которых за одно… за это легко купить… Теперь вы обо мне подумаете, что я… А я о вас так никогда не думала, клянусь… Ну что я за дура, ну кто меня за язык…
— Не плачь. Ничего я такого не думаю.
— Правда?..
— Я немножко разбираюсь… в ведьмах. Не плачь.
* * *Это был самый длинный вечер в Ивгиной жизни.
Первую его половину она провела в совершенном одиночестве, в огромной квартире на площади Победного Штурма, перед темным экраном телевизора. Холодный закат за окнами погрузил жилище Клавдия в нехороший красный свет — к счастью, ненадолго, закат благополучно погас, и Ивга осталась сперва в сумерках, а потом и в темноте.
Тогда она через силу поднялась, нащупала на журнальном столике лампу, щелкнула выключателем и увидела комнату уже в другом, теплом, желтовато-оранжевом цвете; перемена к лучшему не обманула Ивгу. Она вернулась в свое кресло, села и снова уставилась нa темный экран.
Ее жизнь в который раз менялась. Снова резко и нежданно; Ивга еще не до конца понимала, что случится завтра — но интуиция ее, обостренная годами скитаний, не оставляла ни малейшей надежды.
Она сидела, полностью расслабившись в объятиях мягкого кресла, никак не пытаясь обуздать поток медленно тянущихся мыслей. Она отдыхала. Это последняя возможность отдохнуть.
Она думала о тюрьме. Потому что, как бы ни обманывал себя Клавдий — а она понимала, что он себя обманывает — решетка, упавшая за спиной плененной ведьмы, уже никогда не пожелает подниматься. Особенно в Ведьмин век. Особенно если ведьму зовут Ивга Лис.
Возможно, у Ивги потихоньку развивалась мания преследования. Или мания величия, или обе вместе; она сидела перед темным экраном, и в душе ее крепла уверенность, что все тюрьмы, темницы и застенки мира готовы перегрызться между собой, повыбивать друг другу железные прутья и переломать шипы, лишь бы заполучить в свое чрево эту лису, свободного зверя, который не может жить иначе, кроме как на свободе…
За прошедший месяц она стала старше на много-много лет. Не Назар бросил ее и не она бросила Назара — нет, она попросту отказалась от своей мечты, в которой было утро, солнечный луч на полу и звон посуды под руками любимого человека. Мечта ли недостойна ее, она ли недостойна мечты — скорее всего, ни то и ни другое; мечта просто потеряла смысл, сделавшись совсем уж недосягаемой.
Мир, окружавший Ивгу, изменился вместе с ней. Раньше она была просто лисицей, бегущей по осеннему сжатому полю, открытому взглядам и выстрелам; были безжалостные равнодушные охотники, но было и высокое небо, и ельник, где можно спрятаться; теперь охотников стало неизмеримо больше, и поле превратилось в стеклянную шахматную доску, и выбивающаяся из сил лиса видела под собой пропасти и чудовищные провалы, о которых раньше ее слабый ум не мог и помыслить…
Ивга прерывисто вздохнула. Вчера ей снился сон.
Это было мучительное сплетение видений, картин, во множестве добываемых ею из подследственных ведьм. Это были полет над деревьями, кипящее варево, звезда на ржавой игле, распадающиеся лица, невозможно долгие похороны, когда покойник истлевал в гробу, а процессия все шла, шла, шла… Ивга стонала во сне и просила пощады — и пощада пришла.
Ей снилось, что она беременна, но не испытывает от этого тягот — только радость. Ей казалось, что огромный живот ее легок, что нерожденный ребенок разговаривает с ней, и что горло сводит от сладостной, почти невыносимой любви. Ей снилась колыбель, наполненная запахом младенца — умопомрачительным молочным запахом; ей снилась ванночка с плавающим на поверхности цветком. Ей снилась бесконечно разматывающаяся ткань, белоснежная, белая, нежная…
А потом сны наложились один на другой.
Она стояла на холме. Нет, она летела, не касаясь травы босыми ногами; чувство, перехватывающее ее дух, было скорее физиологическим. И извне, cо всех сторон, сверху и снизу она ловила отклики — сперва слабые, потом все ярче, все сильнее… Как будто она факел, окруженный тысячами зеркал. Как будто она мать, к которой бегут, спотыкаясь в траве, забытые и позаброшенные, выросшие в разлуке дети…
Потом она проснулась на мокрой, совершенно мокрой подушке. И со слипшимися от соли ресницами. Вчера…
На кухне оглушительно тикали часы. Ивга спохватилась; поднялась, босиком прошла в коридор, постояла у входной двери. Поднесла к глазам собственные часы на потертом ремешке, старые, много раз бывавшие в починке…
И вспомнила, что это подарок матери. Может быть, единственный. Все, что осталось у Ивги со времен детства.
Часы показывали половину одиннадцатого. Клавдия не было; темный город за окнами молчал, и только время от времени тишину вспарывал звук военного мотора, а темноту — лучи мобильных прожекторов…
Пока Ивга смотрела на часы, они стали. Секундная стрелка в последний раз дернулась и замерла; Ивга вернулась к лампе, покрутила колечко завода, постучала по стеклу.
«Стали мои часы, стали,
Имя мое забудь, стали…
Золотой цветок в мире стали —
Пробил час, и часы стали…»
Она прерывисто вздохнула. Где-то там, в затаившемся городе, в грозно ощерившемся Дворце Инквизиции, сосредоточенно губил ее товарок-ведьм непостижимый человек Клавдий Старж.
На какое-то мгновение ей сделалось нестерпимо жутко при мысли, что он не вернется до утра. Что она так и будет сидеть в полумраке, и ждать, и думать — а он не придет…
