Вадим Кондратьев - Извек
— Ах, чтоб тебя! — прошипела бабка и метнула гневный взор на Муромца.
Тот, проснувшись от собственного храпа, пристыжено хлопал сонными глазами, озирался то на застывших у стен дружинников, то на невозмутимого Эрзю. Встретившись со взглядом Агафьи, развёл руками.
— Виноваты будем, почтенная! Совсем Дрёма глаза застил. Три дня ни разу не спамши, не емши, и не… — он запнулся. — Не отдыхамши в общем, только пимши!
— Так ступай, поспи, — властно приказала старуха. — У этой ватаги в тебе нужды нет. Сами сдюжат. А вот за порядком приглядеть, пока их не будет, на то лучше тебя не найти.
Агафья перевела дух, ещё раз замороченно ругнулась, припомнив душу Чернобога, помёт Рода-сокола и хвост Ящера. Завершив хитроумную тираду, уже мирно добавила:
— Ступай, Ильюша, ступай. Ты в те края всё одно не хаживал. Мест тамошних не видывал, тебе и оставаться. А за молодцами да Поповичем Эрзя с Мокшей приглядят. Тебе же надобно измудриться, да отваду перед князем придумать, чтобы Красно Солнышко не сомневался.
— Добре, уважаемая! — согласился Илья и поклонился хозяйке. — Оглядев дружинников, поправил ножны и, враз посуровев, повысил голос. — Ну, хлопцы, смотрите, чтобы мы за вас не краснели…
Гридни медленно кивнули, смотрели очумело, будто спали с открытыми глазами, Мокша успокаивающе махнул рукой, мол, очухаются опосля. Протопали тяжёлые сапоги и дверь за Ильёй тихо прикрылась.
Агафья прошаркала к столу, согнулась, выволокла лавку, пристроила сухое тело на самый краешек и, будто забыв про всех, уставилась в половицы. Поморгав выцветшими глазами, качнула головой.
— Да-а, насобирал Извекушко на голову хлопот, как конский хвост репьёв. Ну, две своры ворогов по своим следам таскать — дело привычное. Ну, не беда ещё, по недомыслию с русалкой связаться — тут вы, мужики, все не башкой думаете… так ведь угораздило ещё и с Кощеем схлестнуться…
Над печью зажглись два зелёных огня. Кот помаячил в темноте, покрутился, устраиваясь поудобней среди черепков, и огни потухли. Старуха прикрыла глаза, покачалась из стороны в сторону, вздохнула.
— Знаю где едет, немудрено узнать куда приедет, токмо чую: непростые верёвочки на нём завязались. Ну, да каждому своя тропка… Однако, встретить Вешу надобно, а то как бы не сгинул вблизи родных земель. Нам и пропавшего Рагдая хватает. Хороших робят беречь надоть. Мокша, узнал ли стёжку, по коей дружок ехал?
— Как не узнать. — отозвался Мокша, глянув на Поповича.
— А речка знакома ли?
Тут уж кивнули оба.
— Да как-то бывали…
— Только не по дорожке речка-то!
Бабка ухмыльнулась.
— Эт смотря как ехать! Извек ваш токмо поначалу прочь от Киева правил, потом всё одно по границам завернул. Видать оглядями на речку и выехал. Мимо неё и вернуться сбирается, коли жив будет. Посему езжайте по прямоезженной, пока о левую руку не покажутся три холма. Аккурат по правую руку роща берёзовая начнётся. Тут и сворачивайте от дороги. С полдня проедете, попадёте на другую. Доберётесь до развилки, там ещё деревце должно стоять, думаю большое уже вымахало, годов то сколько прошло… Извеку мимо того места никак не проехать, так по моим думкам выходит. А уж по какой из двух стёжек прибудет, того не ведаю. Там на месте разберётесь. А как разберётесь, поспешайте, помощь ему понадобиться может.
Бабка покинула лавку, окунула руки в котелок и, подняв ладони, звонко хлопнула над головой. В избе посветлело.
— Ну, в добрый путь! — закончила Агафья и простёрла перед собой морщинистые ладони.
Едва успела двинуть глазами, как Лешака вынесло из избы. От удара в дверь дрогнули бревенчатые стены. Давно не смазанные петли выгнулись и явили на свет перекрученные гвозди. В гадальный котёл посыпалась труха пополам с пылью. Очумелые от волшбы витязи затрясли головами, таращились вслед Поповичу. Непробиваемый чудесами, Мокша, радостно потёр руки, глянул на притихшего возле Ерги Репейку, указал на помятый крепёж.
— Возьмёшь плотника Мотрю, поправите дверь… Остальные вдогон! — рявкнул он и ломанулся наружу.
В проёме, не успев повернуться боком, вломился плечами в косяк. Корни четырёхгранных гвоздей покинули свои норы, и освобождённая дверь птицей отпорхнула во двор. С улицы донеслось:
— Да косяк гляньте, тоже раскачался!
Остальные, кто был в избе, вывалились в клубы пыли, поднятые летучей дверью.
Лешака догнали только на излучине Лебеди. Поравнялись, крикнули, чтоб помедлил. Попович будто не слышал, нёсся вперёд, изредка смахивая с лица клочки пены, летящие с конской морды.
— Придержи повод, дурья башка! — взревел Мокша. — Коня запалишь! Дальше пешком пойдёшь?!
Лёшка наконец внял голосу разума. Конь пошёл легче, косясь на скачущих рядом, налитыми кровью глазами. Скоро пустился лёгкой рысцой, пока лапища Эрзи не протянулась к узде и не заставила идти шагом.
Попович смотрел прямо перед собой. Губы всё так же сжаты, но щёки от скачки потеряли землистый оттенок и слегка порозовели.
— Вот и гоже, — успокаивающе пробормотал Мокша. — Сгоряча голову ломать не след. Дорога она ни куды не денется, разве что длиннее станет. За день всё одно не доскачешь, а роздых, он и людям и коням нужон.
Лёшка медленно кивнул, соглашаясь, но из глубин тягостных дум не показалась даже кудрявая макушка. Так и ехал, перемалывая в голове чёрные глыбы кручины. Очнулся когда конь под ним стал, а над ухом напомнила о себе лужёная глотка Мокши.
— Пандя*, гои! Привалимся!
Спутники немедля расседлали коней, натащили сушин, запалили костёр. Откуда ни возьмись у костра определились несколько походных фляг, знамо дело не с водой. Над огнём, проколотые насмерть, зашипели куски молодой кабанятины, добытой Ергой по дороге. В небо потекли будоражащие нутро запахи, в чарки полилась веселящая душу медовуха. Как водится, плеснули богам на четыре стороны, расселись. Двое гридней, наскоро перехватив полусырые куски, разошлись в стороны от костра — первый дозор, пока прочим роздых. Над головами, одна за другой, замерцали первые слёзы Макоши. Нынче больше чем обычно, будто весь день проплакала за Лёшку.
Подсунув сёдла под голову, улеглись спозораночные — кому ни свет ни заря в дозор. Остальные потихоньку судачили, глядя на нервные языки пламени. Поглядывали на Ревяку, ждали песен. Молодой кощунник тихо сидел, уставившись в огонь широко раскрытыми глазами. Изредка рассеянно отхлёбывал из чарки, молчал как и Попович. Но если в глазах Лёшки темнели омуты тоски, то в очах Ревяки блестели озёра чистой и светлой печали.
Говорили, что вот в такие моменты и слагались в его душе песни. По началу многие злились, когда посреди пира или беседы, он забывал про всё и впадал в оцепенение. Правда, каждая новая песня с лихвой окупала прерванные разговоры и покинутые пиры. И сейчас все терпеливо ждали, когда Ревяк вынырнет из забытья и порадует души. Кое-кто уже гадал, чем утешит на этот раз. Раздольной плясовой, от которой хочется гоголем да в круг… или той, тихой, от которой у девок промокали платки, а у суровых мужей под бородами вспучивались желваки и к горлу подкатывал ком.
