Екатерина Шашкова - Цвет моих крыльев
– Отсеки его! Слышишь?
Кажется, меня начали трясти за плечи. Но никакой пользы, окромя вреда, от этого не получилось. Только ледяные зеркала, в которых отражалась реальность, окончательно потрескались и разлетелись мелкими осколками. А потом один из них вонзился мне под ребра, разом выбив из легких весь воздух. Больно…
– Дыши сейчас же! Дыши, дура!
Нет, я, конечно, особым умом не блещу, но зачем обзываться-то? Дышать ей надо, видите ли. Сама бы попробовала вдохнуть, когда на тебе лежит каменная плита. Да, та самая. А на ней – костер. Горит. И плита от этого костра раскаляется. И вот она уже такая горячая, что не выдерживает температуры и начинает плавиться. Края оплывают, обнимая меня, и душат. Жарко. Интересно, а эльфы, печенные в собственном соку, – это вкусно? Хотя откуда во мне соки?
– Карэсто ано! Дыши, бесы тебя дери!
Плита исчезла, и на меня посыпались тончайшие лезвия, каждое из которых пробивало насквозь. Я уже не чувствовала боли, просто знала, что она есть. Одно из лезвий перерезало горящий фитиль у самого основания, но слишком поздно. Огонь уже перекинулся на меня и теперь пьет силы напрямую. Да и сколько их там осталось, этих сил… Я горю вся, целиком. Я сама – ревущее пламя. Я огненными лепестками взмываю ввысь, рассыпаюсь искрами по черному небосводу, колеблюсь на ветру и горю, горю, горю. У огня нет глаз, и я ничего не вижу, да это и не обязательно. Вокруг ничего нет, только раскаленный воздух и тьма. А огонь не светит, он только горит. Горит все слабее, значит, терпеть осталось совсем недолго. Интересно, я после смерти Флая увижу? Или у нас, как у представителей разных миров и религий, загробная жизнь тоже будет разная?
– Открой рот! Так, хорошо. Терпи, детка, недолго осталось. Сейчас все кончится. Терпи, маленькая. Вот так, вот и умница…
Нет, ну она бы уже определилась, дура я или умница. А то двусмысленно как-то получается.
В рот мне тем временем тоже посыпались лезвия. Они резали язык, гортань… Есть ли у пламени гортань?
– Глотай. Ну пожалуйста, проглоти хоть немножко!
Ладно, если вы так просите… Все равно умирать, так что мне несложно. Знать бы еще, как это сделать. Ведь мышц у пламени тоже нет. Ну и не надо, без них обойдусь…
…Ох, а я ведь думала, что больнее уже не будет! Однако меня так тряхнуло, что из глаз брызнули слезы.
Стоп, так у меня все-таки есть глаза? Это радует. Точнее, радовало бы, не будь я так занята попытками пережить эту дикую боль и не заорать.
– Терпи, маленькая, терпи… Продержись еще немножко. Ну пожалуйста, солнышко мое.
О, теперь еще и солнышко! Я уже начала сомневаться, кто из нас бредит, я или эта непонятная женщина.
– Маленькая моя…
А это еще что? Она что, ревет, что ли? Из-за меня? И бормочет опять на каком-то своем языке. Поди пойми, к чему это все.
– Девочка моя, не умирай!
– Да не орите вы, и без того голова трещит! – И как я умудрилась выговорить такую длинную фразу? Как я вообще смогла выдавить из себя хоть что-то членораздельное? Наверное, это то самое временное просветление, после которого дороги назад уже нет. Или продолжение бреда. Разве можно говорить со сгоревшими легкими?
Нет, похоже, не бред. Иначе с чего бы она тогда опять начала трясти меня за плечи. Уй, как же больно-то…
– Ты пришла в себя!
– И не уходила.
Кажется, я заявила это слишком самоуверенно.
И тут же ушла. Из себя. Ненадолго.
Первое, что я почувствовала, очнувшись, – уютное, почти домашнее тепло. На какое-то мгновение мне даже показалось, что все, начиная с того момента, как я заснула в обнимку с сумкой, было дурным бредом насквозь промерзшего организма. Бред причем получился весьма болезненный: голова до сих пор трещала, а уши горели.
Я с трудом разлепила глаза и огляделась. Все лужи и дождевые потеки уже высохли, и совершенно сухую Пещеру сквозь отверстие входа освещало яркое рассветное солнце. Быстро же здесь все изменилось, всего за пару часов. Или… Я мысленно сориентировалась по сторонам света. Так и есть, солнце-то не рассветное, а закатное. Значит, я целый день провалялась. Кошмар какой!
– Ты лежи, маленькая, лежи… – Стоило пошевелиться, как в поле моего зрения немедленно возникла сестра Анелла. Для разнообразия – без капюшона. Впрочем, свою оплошность она обнаружила довольно быстро и сразу же попыталась прикрыть лицо распущенными волосами. Интересно, она действительно меня дурой считает? Или думает, что так хорошо замаскировалась?
Кстати, Глюк же тоже ее узнал. И она его. И если эта безуспешно шифрующаяся дамочка что-нибудь с ним сделала…
– Где он?
– Кто?
– Мой ворон.
– Гил? Да вон он спит, как всегда. Не волнуйся, все с ним в порядке. Лучше скажи, как ты себя чувствуешь?
– Вам-то какая разница?
– Мне… мне… – Густая копна черных волос нерешительно шевельнулась. – Понимаешь, так получилось, что мне это очень важно. Наверное, стоит тебе объяснить, да?
Да, вот мне сейчас с больной головой только объяснения выслушивать! И так уже почти все поняла. И как только раньше не догадалась? Пещера, что ли, на мои мозги так благотворно влияет? Вполне возможно, между прочим. И не только на мои. Кажется, если бы не здешняя магия, то фиг бы я в прошлый раз развела Хозяина на откровенности об убийстве Аллены. Жаль, не видела его лица, когда он обнаружил свою женушку живой и невредимой. Уж его-то этот дурацкий капюшон точно не смутил!
– Рассказывайте, чего уж там. Только с начала.
– Понимаешь, когда Муллен после твоего отъезда нашел записку…
– Я же просила с начала!
– Ладно… – Женщина замялась. – Когда я увидела тебя в академии…
– С самого начала, сестра Анелла. С того момента, как вы умерли, воскресли и начали писать свое имя задом наперед.
– Догадалась? – В вопросе послышалось явное облегчение. А ведь она боялась этого разговора, очень боялась. Хотела рассказать, но не знала, как я отреагирую. А что я? Мне тоже было неловко. Приходилось постоянно напоминать себе, что все происходящее – правда. И если в нее местами сложно поверить, то только потому, что я чего-то не знаю. Чего-то очень важного. – Сама догадалась?
– Кое в чем люди помогли. Слишком часто рассказывали, как я на вас похожа. А нянюшка ваша, которая призрак, уверяла, что вы живы. А еще Тьяра кольцо ваше видела. Сначала на вас, потом на портрете. Зря вы его не сняли, уж больно приметное.
– Не могу я его снять, это же символ! Регалия нашего правящего дома.
– Ладно, тогда начинайте с правящего дома, потому что об этом я тоже не совсем в курсе. Только, если можно, покороче и без лишних лирических отступлений, а то голова раскалывается.
– Очень больно?
На мой лоб легла прохладная ладонь. Как ни странно, стало легче, но я все равно поспешила стряхнуть руку женщины. Еще наколдует что-нибудь, замешенное на тактильном контакте, и забуду я все свои умные мысли. Или даже саму себя забуду.
