Ольга Григорьева - Ладога
Когда он произносил пророчества, лицо у него разглаживалось и, казалось, даже слепой глаз приоткрывался, желая увидеть белый свет вместе со своим зрячим собратом.
– Не убивай женщину, – сказал Бю. – Хельг прав. Асы даруют ей жизнь.
Ролло, все еще упорствуя, молчал. Рангвальд ждал. Хирдманны ждали. Вальхи ждали.
– Боги чуть не отняли у тебя жизнь за неповиновение, – добавил Бю, – стрелка-то не было…
Хирдманны зашумели, поглядывая то на меня, то на сурово нахмурившегося ярла. Почти треть собравшихся была согласна с Бю. Ролло понимал, что еще не вошел в полную силу, не сможет удержаться против хирда. Лучше потом мне припомнить…
– Отпусти женщину, – негромко велел он Олафу. – Пусть Хельг возьмет ее в благодарность за мою жизнь.
И засмеялся беспечно, сводя ссору к шутке:
– Он очень любит женщин, этот посланец Ньерда! Веселясь, хирдманны пихнули беременную ко мне в ноги, и она, не веря в свою удачу, прижалась к грязным сапогам, ища защиты. Я не пытался поднять ее. Сама встанет, когда вернутся силы, а пока – пусть лежит, не напоминая о себе. Чем меньше будет толкаться на виду, тем лучше и для нее, и для меня. Ия, все понимая, тоже не склонилась к ней. «А Беляна, – подумалось вдруг, – презрела бы все страхи, помогла…» И как всегда при воспоминании о Беляне, заныла в груди сладкая боль – где она, что с ней?
Ярл не забыл о пленнице и, улучив момент, негромко спросил:
– К чему тебе эта женщина, Хельг? Неужели так понравилась? Не лучше ли было послушать слово ярла, а не перечить ему ради пустой прихоти?
– Так хотели боги, ярл. Он развеселился:
– Ты очень быстро учишься, словен. Так быстро, что скоро станешь опасен.
И, оборвав смех, пошел к каменной рукотворной глыбе – дому бывшего старейшины. За ним потянулись Рангвальд, и Олаф, и Бю, и Биер, и я со своими бабами. Хорошо хоть Ия догадалась не входить следом за мной, на потеху всему хирду.
Дом был большой, с узкими переходами меж комнат, шитыми золотом и серебром картинами на стенах, мягкими коврами и разными украшениями. Ролло нашел большую залу в самом низу здания, определил:
– Здесь будем жить, пока не пойдем дальше.
Вот уж не ожидал, что ярлу не хватит этого города! Не насытил свою жадность и самолюбие. Он заметил мой взгляд:
– Я буду конунгом, а не простым ярлом! Я возьму много городов, очень много!
Кто знал тогда, насколько прав ярл? Что еще не один город и не два поклонятся его мечу, что годы и годы битв на чужой земле принесут ему то, о чем всегда мечтал – богатство, власть, жену-королевну, детей-герцогов? Великих герцогов Нормандских… Наверное, никто. А я верил ему. При всей хитрости и переменчивости было в нем нечто непреклонное, несгибаемое, такое, что попятилась бы от него сама Морена.
И она пятилась. Не хотела отступиться – бежала за его драккарами маленькими речушками, расстилалась перед викингами плодородными полями, вставала на пути каменными и деревянными стенами, катилась морскими валами, задерживалась вместе с его хирдманнами в захваченных городах, а все же боялась схватить урманского ярла, боялась обломать об него острый зуб своей косы.
Шли месяцы, мелькали предо мной испуганные вальхские племена, горящие непокорные деревни, мертвые дети с беззащитными бледными лицами, рыдающие женщины, богатые пирушки, кровавые битвы. Оставались в полоненных городах знакомые, уже побратавшиеся кровью викинги – осел в Руа дожидаться возвращения ярла одноглазый Бю, красавец-волк Рангвальд задержался в маленьком городке Флер… На берегу моря, в городе алеманнов Шербре слег от раны Темный Олаф. Таял хирд Ролло, и умный ярл понял – пора остановиться. Пора готовиться к главному – обороне. Ни один конунг, ни один Князь не отдадут без боя свою землю. А потомок Каролингов тем более, и Ролло вернулся в Руа. А я вместе с ним. Я уважал ярла. У него многому можно было научиться, и я учился. Учился видеть дальше своего носа, учился лгать ради победы, учился убивать, когда это необходимо, даже беззащитных и ненавидеть кровь… Правда, последняя наука приходила сама, без помощи Ролло. Когда внезапно падают бездыханными рядом с тобой совсем незнакомые и близкие люди, когда чужую кровь не можешь стереть с меча и коришь себя, не успевая прикрыть друга, невольно возникает вопрос: «Зачем?» Чем мешали друг другу сладкоголосый Биер и неизвестный бородатый вальх в погнутой от удара кольчуге? Почему их тела мирно лежали рядом, смешивая урманскую и вальхскую кровь, а живыми они не могли примириться? Дерутся ли по-прежнему их освобожденные души, или одна нашла место в вальхалле, а другая ушла в свой рай? А может, это одно и то же место, и там они мирно соседствуют друг с другом, не ссорясь из-за тела той, что никогда не пыталась поделить своих детей? Мертвецы не приходили ко мне ночами, и крови не было в моих снах, но душа становилось жесткой и колючей, как кабанья щетина. И Ролло уже не называл меня, как прежде, словеном, а именовал братом, будто и впрямь любил. А может, действительно, задел я нечаянно невидимую струну урманского сердца? Сколько раз прикрывал я Ролло от смерти, сколько раз он отводил от меня ее цепкие руки… Сейчас уже не сосчитать… Лишь шрамы напоминают… Тот, что на боку, плоский и короткий, – от меча, нацеленного в живот ярла, а перекосивший лицо и тонкой красной полосой разрезавший щеку – от шальной стрелы… Каждый шрам – память. Каждый шрам – боль…
– Холег! Холег! – Бежала к пристани Руа молодуха с глуздырем на руках. На ее тонкой шее блестел рабский ошейник.
Я вспомнил – та женщина, которую едва спас… Как еще узнала меня? И Ролло вспомнил, усмехнулся уже беззлобно, сказал:
– Твои женщины очень верны тебе, Хельг.
В ответ и я улыбнулся. На миг представил себе Беляну. Будто это она бежит к драккару, несет на руках моего сына, и обнял вальханку радостно, с теплотой в душе. На драккаре засмеялись:
– Ты мягок, как китовый жир, Хельг!
А потом я увидел ее. Нет, не ту, что много раз обнимал во сне, не ту, у которой просил прощения за свой трусливый побег, а другую, что плакала на холодных камнях, умоляя меня не гнать ее из дому, ту, что обещала стать красавицей и выполнила обещанное! Ия! Перед ней расступались, будто перед королевой, и сам Ролло восхищенно ахнул, глядя в налитые слезами огромные глаза.
Ия так и осталась невысокой, но зато какой ладной сделалась ее фигура, как разрумянилось лицо, какой лебединой стала походка! Такую я не оттолкнул бы той ночью…
Она не бросилась мне на шею, лишь зло стрельнула глазами на рыдающую от радости рабыню:
– Ступай обратно и не смей убегать без моего дозволения!
И только потом склонила передо мной голову:
– Я рада…
Я перемахнул через высокий борт, взял тонкое лицо в ладонь и крепко поцеловал в податливые губы:
