Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Дилэни Сэмюэл Р.

Видела, и говорила, и слышала. Сидела с ними весь вечер, ела с ними, спала тут же, бок о бок, а утром ушла. Она совершенно уверена, что это не жители Невериона, покинувшие страну, а потом вернувшиеся. И совсем они не безумны, как ее уверяли. На ее взгляд, это чужеземцы, говорящие на другом языке и имеющие другие обычаи, отчего и кажутся сумасшедшими. Они проделали долгий путь и перенесли много страданий. Нет, она не знает, откуда они. Сама она уроженка Ульвенских островов и бывала как на севере, так и на юге, но их язык и повадки ей незнакомы. Люди они мирные, по-своему цивилизованные, и у них есть свои сказания. Она долго слушала одного мужчину, утешавшего других какой-то историей. Ничего, конечно, не поняла, но язык красивый, напевный. Будто листья шелестят на ветру или ручей журчит.

Ты вперил в сказочницу свой темный взор. Я уже знала, какой вопрос вот-вот сорвется у тебя с языка, будто сам одноглазый стоял здесь, положив руку тебе на плечо, и ждал ответа.

«Скажи: не было ли среди них маленького одноглазого человечка по имени Нойед?»

Нет, ответила она, опешив не меньше двух предыдущих. Такого она не видела. Была там хромая женщина, не сказавшая и двух слов, был толстяк с одышкой; все они так или иначе пострадали во время своего путешествия, но одноглазого коротышки не было. Расставшись с ними, она предложила старейшинам дать путникам отдохнуть и снова отправить их в дорогу с запасом провизии. Те заявили, что сами об этом думали и поступят именно так: им, видно, порядком надоело возиться с этими чужаками.

Рассказы возобновились. Иногда я поглядывала на тебя – и видела одноглазого, сидевшего, обняв колени, у тебя на кушетке; он слушал внимательно, как и мы, повернув голову так, чтобы лучше видеть сказительницу своим единственным глазом. Он не желал оставить меня в покое.

Я упросила сказительницу заночевать в замке, велела принести ей подушки и одеяла. Дождь перестал, и полная луна светила сквозь легкий туман.

Ты встал, потянулся и сказал, что пойдешь прогуляться – не хотим ли и мы пойти?

Сказительница, сославшись на усталость, не захотела, я же была попросту слишком стара, чтобы гулять в ночи по сырой траве. Яхор пытался отговорить тебя, говоря, что сырость вредна для легких и печени, но ты только посмеялся и вышел. Я поднялась к себе и открыла ставни.

Замок плавал в лунном тумане – я не могла различить ни единого деревца. Ну что ж… привезя с собой своего настырного пропавшего друга, ты, похоже, наконец-то увел его. Не видя тебя, я впервые со дня твоего приезда ощутила покой. О чем ты мог говорить с этим бесенком, преследовавшим тебя как дурной сон? За минувшие годы я заключила, что это была какая-то тайна, лежавшая в основе всего твоего существа, начало и конец, между которыми лежало все, в чем ты отчаялся и на что ты надеялся. Предположив, что у тебя есть такая тайна, я и обрела той ночью покой. Чувствуя, что у тебя она есть, я могла полагать, что и у меня есть нечто похожее.

Наутро сказительница, щедро вознагражденная нами, уехала, а вскоре и ты отправился назад в Колхари. Неужели я просто женщина, думающая, что любовь, даже столь демоническая, как твоя, лежит в основе всего? Но я часто с тех пор спрашивала себя – не решаясь спросить тебя: если бы ты когда-нибудь рассказал свою историю заново, со всеми подробностями, стали бы секреты, которыми ты и твой одноглазый – чудище, бог или призрак – обменивались в ту ночь, ее сердцевиной? Или просто мелькнули бы где-то с краю, как примечание, которое можно и опустить, поскольку вся история есть только пересечение разных крайностей?

Может быть, твоя подлинная история, освободитель мой, восходящий из низов до самых вершин, попросту продолжается, как все жизненные истории, давая лишь смутные представления о своих фигурах и формах? И ты лишь, на разные лады, повторяешься? Быть может, это мы не можем усмотреть тему в твоих вариациях. Это мы не можем постичь стратегию твоих отклонений – и не есть ли два этих упущения в самом деле одно? Или твоя история нас так поражает, что мы, каждый со своей позиции, просим тебя ее повторить? А ты, пораженный такими просьбами, рассказываешь, как нам представляется каждый раз, какую-то другую историю. Что ж, некоторые истории вовсе нельзя рассказывать в нашей странной и ужасной земле – и повесть о мятежнике, познавшем потери, победы и славу, безусловно из них. Как и повесть о женщине, которая долгие годы давала советы другой, будучи старше и опытнее – речь обо мне и императрице, мудрой и успешной (хотя бы благодаря тебе, Горжик) владычице нашей.

Я, как визириня, и ты, как Освободитель, прожили каждый свою историю, но даже мы в наши варварские времена затрудняемся их рассказать: мы были слишком заняты, проживая их, чтобы озаботиться стройным их изложением. И никто из нас не додумался нанять лицедея или сказителя, который пересказывал бы их нам и всем остальным, придав им гладкость и единообразие.

Удовольствуемся же неопределенными фразами, положившись на талант и выдумку другого, будущего, рассказчика.

Дождемся ли мы его? Сомневаюсь. Я никогда не услышу свою историю из чужих уст, и ты, полагаю, тоже. Какими бы похвальными ни были наши деяния, ни та, ни другая не будет полезна власть предержащим.

Я всегда старалась брать пример с сильных мужчин и женщин Невериона. Сама я больше не сильная, но это не пугает меня и даже не огорчает. Во мне еще достаточно сил для встречи со смертью, но, уезжая из дома, я всякий раз сомневаюсь, вернусь ли туда. Скоро мой замок опустеет и станет одной из многих развалин, раскиданных по этой, пока еще нашей, стране.

Барабанный бой сначала усыпил Ларлу, потом разбудил. Занавеска свалилась с окна, и солнце падало прямо на визириню. Ее белые косы отливали серебром, складки красного платья походили на кровавые волны. Она спала, уткнувшись головой в угол, приоткрыв увядшие губы.

Точно ли спит? Ну да. Это не просто тряска – она шевелится и бормочет что-то во сне. Ларла поправила занавеску. Визириня хоть и путает одно с другим, но ум у нее ясный (Ларла чувствовала это, как всякая женщина). Жаль только, что Яхор не поехал с ними. Он и сам умен, и визирине умеет потрафить, и может быть веселым попутчиком, когда в настроении – хотя настроение, как шепчутся в замке, бывает у него все реже и реже. Последнее время он все больше молчит и о чем-то думает. Не достать ли что из сумки, время-то к завтраку? Может, чуть погодя. Надо же, и к барабанам привыкнуть можно. Ларла еще раз удостоверилась, что ее хозяйка спокойно спит, и расположилась поудобнее.

9

Горжик проснулся, откашлялся, сплюнул прямо в мех, поднял голову. В верхние окна проникал свет, процеженный сквозь листву. Огонь в очаге погас. Рядом никого не было.

Плечо и нога затекли. Теперь это случалось каждое утро – скоро пройдет. Главное, чтобы мокрота не задушила во сне. Отошел Удрог куда-то или, что вероятней, сбежал? Горжик провел рукой по груди, по шее, нахмурился, сел. Куда девался ошейник?

На полу валялся погасший факел, сброшенный ночью сверху, но ошейника не было. Горжик приподнял мех там и сям – тоже нет. Варваренок оказался воришкой.

Перекинув одеяло через плечо, он поднялся по лестнице. Доски, загораживающие дверь башни, стояли точно так, как он их оставил. Бросив мех, он осторожно убрал одну и другую. Остальные с грохотом повалились сами. Горжик вошел, огляделся. Шлем, поножи, меч, котомка, голый остов кровати.

Ни варвару, ни ночному лазутчику не пришло в голову подняться сюда – он хорошо выбрал комнату. Притом здесь было прохладно и пахло утренней свежестью. За ставнями шелестели листья.

– Удрог! – трижды крикнул Горжик в лестничный пролет и дважды в окно. В заросшем пруду неподвижно стояла вода. Заржала кобыла, оставленная им на цепи в уцелевшем садовом сарае. Ключ так и лежал на дне котомки, но Удрог и ошейник исчезли.

Горжик сел на край кровати. Птицы щебетали, тени листьев двигались по стене. Посидев немного, он достал из котомки то, что собирался надеть сегодня (мочевой пузырь о себе напомнил). Натянул исподнее, запихнул все остальное обратно в мешок и вышел.