Пол Керни - Иное царство
К югу за черным утесом Замка Всадника простирался белый край выветренных кряжей и вершин, который поднимался к освещенным луной дальним окутанным снегами горам, зубчатым, с пиками, торчащими, будто рога. Даже на таком расстоянии он ощутил их громаду и холод. Тысячи футов голого обледенелого камня, непреодолимым барьером опоясывавшие мир с юга. Теперь он понял, почему многие лесные люди верили, что там земля кончается, что за ними нет ничего, кроме полной звезд бездны.
Замок нависал над ним, мощный и темный. Он почти добрался, а силы его совсем истощились. Остановившись, он увидел, что по утесу змеится врубленная в скалу дорога, кончаясь где-то наверху.
Он застонал. Раненая рука онемела по бицепс, но сломанные ребра ежесекундно напоминали о себе, а из царапин, оставленных когтями волка, сочилась кровь. Кровь, которая застывала у него на глазах. Холод стал пронзительней и пробирал его до мозга костей. Ступней он не чувствовал, а в ноздрях похрустывали ледяные иголки.
— Господи! — пробормотал он, весь дрожа. Этого он не ожидал. И видел ли он Котт в лесу, или ему почудилось? Он посмотрел на змеящуюся дорогу впереди.
— Нет, не смогу, не смогу!
Его грубо толкнули в спину. Он явственно ощутил на лопатках две ладони, но когда обернулся, то не увидел никого. Он бешено выругался.
— Ну ладно! Раз ты этого хочешь, я пойду!
И он, спотыкаясь, побрел вверх по последней извилистой дороге. Он ругался и ворчал, стараясь подстегивать себя. Но крутизна и стужа закупорили его легкие, и он хрипел, ловя ртом воздух, и был уже не в силах произнести ни звука. Он остановился сплюнуть мокроту, увидел темный ее комок в снегу и понял, что сломанные ребра проткнули легкое. Но все равно он брел вверх Что ему оставалось?
Поскользнулся на гладком камне, упал и стукнулся затылком. Его затянул мрак, и им вдруг овладело странное ощущение: будто ему тепло, будто он лежит дома у кухонной плиты. На него лился жар, согревая закоченевшие пальцы ног. Он почти перестал дрожать. Но лесовик в нем не позволил ему расслабиться. Гипотермия. Вставай! Но говорил ему это не его голос.
Он разлепил заиндевелые ресницы и увидел, что над ним наклоняется Котт. На ней, как в тот, первый раз, когда он ее увидел, был только белый балахон, но она, казалось, не чувствовала холода.
Он улыбнулся. Белый балахон! Как долго она его носила! Похожий на больничную рубашку, какие выдают беременным женщинам. Почему он прежде этого не замечал?
Она безмолвно смотрела на него, и он вздохнул.
— Ну ладно.
И кое-как встал на четвереньки, потом поднялся на ноги. На пальцах у него были белые пятна и на тыльной стороне свободной руки. О, Господи, до чего он устал!
— Черт бы тебя побрал, Котт!
И все-таки он побрел вперед.
Он шел как будто уже много часов, но небо на востоке не светлело, заря не занималась, да и луна словно бы висела все там же. Большой Медведицы видно не было, и он не мог определить время. Может, Всадник нарочно погрузил все в сумрак, чтобы помешать ему взбираться по дороге? А может, его чувство времени, как и все остальные, путалось и лгало?
Но он дошел.
Вот так. У него вырвался хриплый смешок, тут же превратившийся в кровавый кашель.
Перед ним, черные и сверкающие, вставали стены замка высотой в пятьдесят… в семьдесят футов, нигде ни щелки, ни полоски известки. Под подошвами он ощущал булыжник, только чуть присыпанный снегом, — ледяной ветер подметал утес вокруг. Он замерз так, что уже не дрожал.
Впереди высокие и черные зияли ворота.
Сухой ров, пробитый в скале, точно темная расселина. Осыпающийся каменный мост вел к черному провалу портала. Как мост дома, подумал он. Вход. Он знал, что должен войти в него, и знал, что надо торопиться: жизнь и сознание ускользали. Его тело было еще крепким и закаленным вопреки долгим годам небрежения, но он же человек. Смертный.
И, пошатываясь, он вошел под портал.
— Котт! Ты здесь?
По сторонам широкого двора поднимались огромные здания. Позади него торчали островерхие надвратные башни. Посреди двора — обвалившийся колодец.
Не здания, развалины: обрушившиеся стены, провалившиеся крыши, на булыжнике вокруг — разбитые черепицы, всякий мусор, гниющие обломки некогда толстых дубовых балок. Майкл брел среди хлама столетий. Сломанные мечи, обрывки кольчуг, кости, черепа. Глиняные и медные сосуды, льдисто поблескивающие обломки драгоценных украшений. Все это усыпало булыжник, будто конфетти после праздника. Заброшенность. Пустота.
— О, Господи! — простонал он.
И вдруг где-то совсем близко — музыка. Тамбурин, аккомпанирующая мандолина, золотые звуки арфы. Чудная, завораживающая музыка, от которой сжалось сердце, а она замерла в воздухе, точно эхо серебряных колокольчиков, одновременно и веселая и грустная. Он где-то уже слышал ее.
Высокие стены, вздымающиеся в солнечном свете, белые как мел. Парапеты, вьющиеся по ветру знамена, мужчины в сверкающих латах верхом на могучих конях. Мост через широкую искрящуюся реку, где плескались и ныряли девушки, как серебристые рыбы.
Картина, возникшая на миг, чтобы тут же исчезнуть. Почему у него такое чувство, будто он бывал тут прежде?
Потому что он ощущал ее присутствие. Она сопровождала его всю дорогу от деревьев.
Она здесь.
У него помутилось в глазах. Последние силы оставили его, и он рухнул на колени на жесткую землю.
Из теней выехал Всадник, копыта его коня мягко стучали по булыжнику. Всадник… немыслимо огромный, достигающий звезд. Луна была нимбом над его головой, а под капюшоном — непроницаемый мрак.
Сердце Майкла мучительно сжалось. Котт не звала его. Какая-то уловка. И его душа обречена.
Однако он не испытывал страха. На пределе боли и усталости — ясность мысли, ледяная логика. Худшее уже произошло. И теперь ему все равно.
Морщась от боли, он поднялся на ноги.
— Кто ты такой, черт дери? — буркнул он.
Вместо ответа Всадник поднял руку и откинул капюшон. Майкл охнул.
Ничего даже отдаленно человеческого. Голова была точно темный пень, обвитый побегами жимолости, как ожерельем. Поблескивающий остролист свисал, точно волосы, вперемешку с омелой и шиповником. Вместо глаз — красные ягоды рябины, а над ними — свернутая кольцом ветка терновника, будто корона.
— Я Дикий Лес, — негромко сказал Всадник, и голос его был шелестом огромных деревьев под ветром. В нем отсутствовала глубина, словно его грудь была незамкнутой, но полна колышущейся листвы.
— Котт, — прошептал Майкл. — Где она?
Здесь, Майкл. Слова пронеслись мимо него, как подхваченный ветром лист.
