Александра Лисина - Белые ночи
А больше я ничего не помню.
17
— Уй-е-о-о…
Я со стоном открыла глаза и несколько секунд лежала неподвижно, пережидая ослепительный вспышку в своей многострадальной голове, которой спросонья так лихо приложилась о деревянный бортик телеги. Как я в ней оказалась — это уже другой вопрос. А на данный момент меня сильно заботила набухающая на лбу шишка, которой еще секунду назад и в помине не было.
Ну, почему мне так не везет?! Что ж за безобразие тут творится?!!
Телега стоит на месте, как вкопанная, никто никуда не едет, за пологом — мягкие сумерки, из чего можно сделать вывод, что меня не просто бережно донесли до нужного места, осторожно уложили и остаток дня милосердно не тревожили, но еще и будить не стали, дав возможность поправить пошатнувшееся здоровье. Благодаря «эликсиру» и заботливым ручкам Зиты, раны на ладонях полностью зажили, кожа совсем не болит, унизительная слабость тоже почти прошла… так какого же ляхя я вдруг дернулась и со всего маха встретилась с этим дурацким бортиком?!!!
Ох, грехи мои тяжкие… я тихо зашипела, растирая больное место и мимолетно отметив, что руки действительно почти в порядке: вместо ссадин на коже виднелись только еле заметные черточки, от которых к утру (если, конечно, ночь будет лунной) не останется даже следов. То же самое творилось и с животом, и с ногами, что позволяло надеться на лучшее. Левая пятка тоже неплохо поджила — ходить я могу, почти не хромая. Бегунья из меня, разумеется, еще никакая, но сложно требовать от усталого тела большего.
Снаружи, как ожидалось, царил мягкий полумрак. Еще не ночь, но уже и не вечер. Сверху над притихшим лесом красиво изгибается красиво потемневший небесный купол, где уже можно разглядеть первые звездочки. Между ними ни облачка, ни ветерка. Величественные сосны стоят вокруг, словно вытянувшиеся по струнке часовые — прямые, молчаливые, неподвижные. Понизу сплошной стеной идет пышный кустарник, плавно огибая небольшую прогалину и заключая ее и усталых путников в свои зеленые объятия. В нем, если хорошо приглядеться, можно найти редкие вкрапления дикой малины, шиповник, лопух и даже цветущие кустики земляники. Громоздкие повозки выстроились с одной стороны тесным полукругом, отгораживая остальное пространство от любопытных глаз. В центре тихо потрескивает костер, над огнем громко булькает аппетитно пахнущая похлебка. У огня деловито снует хрупкая девичья фигурка, время от времени грозно замахиваясь половником на жадно принюхивающиеся носы. Караванщики со смехом отходят, но вскоре не выдерживают и степенно собираются к ужину…
Я невольно улыбнулась и спустилась на землю.
— Трис! — ахнула Зита, первой подметив мое воскрешение.
Народ быстро обернулся.
— Трис!!! — подхватился Яжек и со всех ног кинулся навстречу. — Живая? Все нормально? Ничего не болит?!
Я и опомниться не успела, как вокруг стало неожиданно шумно и тесно. Они побросали все дела, позабыли про ужин, отложили оружие и сгрудились, будто я была им близкой родственницей. Или, по крайне мере, хорошей знакомой. За Яжеком подтянулись и дружно разулыбались Олав с Олером, от которых было странно встречать подобное единство. Меня крепко обняли, повертели на месте, как перед зеркалом, убедились, что страшных ран нигде нет, и восторженно похлопали по плечу. Молчаливые зиггцы вежливо наклонили головы, но потом не выдержали и тоже осторожно приобняли. Яжек со смехом предложил расцеловать в обе щеки, но я вовремя отказалась. Обошлись четвертыми по счету, но кратковременными объятиями. Потом подошли Шикс и здоровяк Бугг, на которого я посмотрела чуть ли не с ужасом, ожидая зубодробильных обниманий, но, хвала Двуединому, пронесло — он прогудел, что рад меня видеть, и очень осторожно пожал мои пальцы. Шикс просто кивнул. Возницы особо не настаивали на тесном общении, но Янек, потупившись и слегка смутившись, все-таки решился извиниться за прошлую выходку. Пришлось заверить, что я давно забыла и никаких гонений больше не будет. Затем примчалась и закружила в каком-то безумном танце Зита, с радостным криком подбежал Лука, с ходу обняв так, будто сто лет не видел…
Я наклонилась, чтобы потрепать русую макушку, но он неожиданно вцепился обеими руками и с прерывистым вздохом повис на моей шее, пряча лицо и тесно прижимаясь щекой. А потом взглянул с таким обожанием, что мне даже неловко стало — я ведь ему совсем чужая. Всем им чужая… да, видно, они так уже не считали.
На душе неожиданно стало очень тепло.
— Лука, ты чего? — тихо спросила я, присев на корточки.
— Я знал, что ты живая, — мальчишка подозрительно шмыгнул носом, подняв на меня горящие глаза. — Я знал! Ты просто не можешь умереть!
— Да? Это еще почему?
— Потому что ты… танцуешь! — торжественно выдал он и выжидательно посмотрел.
Э-э… что тут можно сказать? Во сне, может быть, и танцую иногда, но разве можно объяснить разницу этому забавному сорванцу? И откуда бы ему об этом знать, интересно? Разве что… разве что он прекрасно помнит наш недавний разговор и те странные слова, что шептал в полузабытьи на обратном пути и которые так поразили меня своей странной убежденностью. Ведь тогда он тоже сказал, что я умею танцевать. И, мне показалось, имел в виду совсем не обычный танец.
Я внимательно глянула в неистово горящие глаза мальчика, и он упрямо сжал губы, чуть ли не с вызовом глядя на меня в ответ. С полным знанием дела, с осознанием собственной правоты, почти граничащей с дерзостью. С тревогой, сомнением и такой отчаянной надеждой, что мне снова стало неудобно за свое полнейшее непонимание. Выходит, и правда, отлично помнит, о чем мы тогда так недолго беседовали. Весь этот странный, непонятный, но удивительно уместный в тот момент разговор. И, думается, даже понимал в нем гораздо больше, чем я сама. А отцу с матерью, судя по всему, ни словечка не сказал. Так это надо расценивать? А, малыш?
— Ты… не сердишься? — нерешительно уточнил он, вдруг неловко отстранившись и виновато опустив взгляд.
— Нет. На что мне сердиться? Ты разве сделал что-то плохое?
Лука быстро поглядел по сторонам, на слегка озадаченные лица родителей и не менее озадаченные физиономии остальных. Заколебался, помялся и, наконец, тихонько вздохнул:
— Я тебя… видел.
Ах, вот оно что. Кажется, мое купание не осталось для него тайной за семью печатями? Или же смутила короткая рубашка, о которой в тот вечер я напрочь позабыла? Неужели его напугали мои длинные ноги? Да они же не кривые и не страшные, хотя, как говорят, дети в этом возрасте бывают ужасно впечатлительными.
— Я тебя — тоже, — доверительно шепнула я, чтобы сгладить воцарившееся неловкое молчание. — И даже с голыми пятками, представляешь? Но не думаю, что в этом есть какое-то преступление, потому что свои собственные пятки я могу охотно продемонстрировать любому желающему. Даже сейчас. Веришь?
