Тимофей Алексеев - Дети заката
— А ты видел её, Винт? Какая она и о чём она в плаче просит? Раз ты на базе на такое решился…
— Мне теперь кажется, что видел, только не тогда, в московском переходе под площадью трёх вокзалов, и не на базе — раньше. Когда мне щёку разворотило и плечо, там, в Афганистане. Только тогда мне показалось, что от потери крови всё это, в бреду привиделось, потому как такого не бывает. Только ты не смейся, Ворон…
— Да уж какой смех? Рассказывай!
— Будто я на Куликовом поле лежу. И боя уже нет, кругом мёртвые тела и в воздухе запах свежей тёплой крови. И вижу, женщины ходят и плачут между погибшими. И чтобы вороны плоть не клевали, щитами лица закрывают. Дивно мне стало, будто я в кино. А потом подумал, что умираю. Боль такая, что и передать нельзя. Хотел из-под бронежилета аптечку достать да вколоть обезболивающее, только на мне не бронежилет оказался, а кольчуга, такая же, как у рядом лежащих… Потом вижу: женщина надо мною. Щитом меня не накрыла, а под голову положила. И как сейчас помню слова её и голос: «Слезой горючей я боль и кровь твою уйму, воин». И сама наклонилась надо мной. А волос русый, словно ветер по лицу. И запах, будто травами скошенными вокруг всё выстлано. «Кто ты?!» — кричу ей. А она мне ладонь на губы положила и говорит: «Разве ты не признал меня? Я — Забота, жена твоя». А сама меч мне выпавший в руки кладёт. Потом провела по лицу платком — пропитался кровью белый платок, — голос Винта задрожал, — и на груди у себя спрятала…
— А потом что? — Ворон сидел с побелевшими губами. — Что замолчал?
— А потом ничего. Очнулся в госпитале, даже не слышал, как и вертушка нас там собрала, — без сознания был. В себя пришёл только на третий день… Всегда думал, что это бред. Только когда в петлю-то полез там, на базе, понял, хоть и пьян был, что не бред тогда в Афгане был, что-то другое мне открылось… Я на базе тогда у озера сидел. Вдруг услышал плач её и вижу, словно наяву: какие-то всадники в чёрном ведут её, простоволосую, верёвками опутанную, а она к груди младенца прижимает. И будто это моё дитё. Поворотилась она ко мне, только волос с лица не откинула, да сказала, словно мечом меня надвое разрубила! От таких слов не только в петлю полезешь…
— Что она сказала тебе, Винт?!!
Ворон вдруг поймал за грудки друга и с белыми от ярости глазами тряс его:
— Говори! Что???
— Она сказала, что мы землю свою, жён и матерей продали… И кинула мне платок окровавленный. Тот, что на Куликовом поле на груди у себя спрятала.
Винт откинулся на траву и закрыл лицо ладонями.
— А что потом?
— Потом… Когда утром полностью очухался, думаю, перепил — привиделось да послышалось. А у самого что-то под рубашкой тянет кожу на груди — то ли, думаю, облил себя соком каким. Полез, а там вот это…
Винт сел, достал из-за пазухи окровавленный, кажущийся ржавым, из тонкого отбеленного холста платок и положил его в руку Ворона.
— Всегда теперь с собой ношу. Только вот не знаю — моя ли одна кровь на нём? Может, и её, Заботы? И до сей поры себя разрубленным надвое чувствую. Будто и не один я. И словно бьются теперь и спорят между собой они. Теперь это я — и не я. И какой настоящий «я» — не знаю теперь, Ворон.
— И я не знаю, Винт… Если бы не знал тебя, не поверил бы. Но прав ты: мы действительно переступили какую-то черту. А что делать нам — ума не приложу. Только и жить с этим тяжело, а тем более в неведенье, что с нами происходит.
Они сидели молча у погасшего давно дымокура и уже не замечали комаров. Они как бы отрешились от мира, который их окружал. Где-то за поворотом совсем уже недалёко ревел, преодолевая грязные болотистые участки, трактор. Он рявкал и фыркал, как испуганный медведь, въезжая в глубокую лужу, а потом весело урчал, выезжая на сухую дорогу. И наконец из-за пихтача, по-вечернему тёмного, выкатился синий потрёпанный «Беларус» без единого стекла, где в кабине сидел насквозь пропитавшийся соляркой и мазутом губастый тракторист.
Водитель джипа стоял на гидронавеске трактора, заляпанный, как и сам джип, болотной грязью и глиной, и выглядел точно так же, как «Хаммер». Исчезли агрессивность и крутизна, он выглядел жалким и потрёпанным. И толстой рожей, и весь сам, своим видом, он был похож на измученного деревенского тракториста. И только иногда проблёскивал на его шее атрибут нового русского — толстая дутая цепь из турецкого дешёвого золота. Ворон улыбнулся, глядя на водителя: «И тебе тоже здесь не Канада, и тебя обломали».
В Бураново людей на улице не было. Только у магазина торчал потрёпанный «Жигулёнок» с разложенным товаром на капоте. Почти уже проехали, но сидевший впереди Винт вдруг приказал водителю остановиться. Продавец, взглянув на машину и новых для него людей, понял, что эти ничего не купят, и рассматривал редкостную в этих местах машину.
— Ты местный? — задал вопрос без всякого подхода Ворон. — Знаешь кого из этой деревни?
— Да почти всех. Тут людей-то… — ответил продавец, почти не проявляя интереса к Ворону и Винту. — А кто интересует? Ищешь кого?
— Лешего ищу.
— Есть такой… А что хотели-то? Может, что передать? По утрам иногда заходит, сейчас вроде как в лесу.
— А ты любопытный… — Винт обошёл машину и продавца. — Сам-то откуда, любопытный?
Ворон по речи Винта понял: что-то не так. Если уж Винт за что-то зацепился, будет крутить до конца.
— Дак, с Верхней Каменки…
— Людей, говоришь, мало… А что ты тогда здесь продать можешь?
— А ты что, из налоговой, что ли, допросы мне устраивать?
— Кедами китайскими торгуешь, а спутниковый телефон на подзарядке и пушка под мышкой. Странный ты продавец! — не унимался Винт.
Продавец было дернулся к машине, но Винт блокировал дверь, вытащив пистолет. Уперев ствол в живот продавца, достал выпиравшее из-под его джемпера оружие.
— Гляди-ка, босс, не какая-нибудь «переточка» газовая, а «Стечкин». Серьёзная компания! И люди, я понял, за тобой серьёзные. Только что ты здесь нюхаешь, в этой дыре? Ты зачем номера машины фотографировал, чучело?
Продавец сменился в лице, потом вытащил удостоверение:
— На службе я, мужики… Верните оружие, проблемы у вас будут.
— Сейчас у тебя проблемы, сынок! Плохо службу несёшь, хотя из серьёзной конторы. Видно, расслабился. Не расскажешь, в чём любопытство твоё? По глазам вижу, что нет. Но и на том спасибо. Расскажи нам о Лешем, этим тайну никакую не выдашь.
— А что говорить? Люди сказали, что не в себе вроде он после травмы, память вроде как потерял. А так мужик вроде нормальный, пасеку держит. Что за интерес вот у вас к нему?
— Сдаётся мне, служивый, ты его пасёшь… Только вот зачем? Но ты этого и сам не знаешь.
