Александр Ладейщиков - Кот баюн и чудь белоглазая
Когда Коттин крикнул корчмарю — «Снетка котелок, сметаны миску, хлеба каравай!» — хозяйские шаги уже удалялись по направлению к амбару, откуда шёл дымок, доносящий всевозможные вкусные запахи. Только тут Коттин понял, насколько он голоден — кишки были пустыми, они пели заунывные песни, толкали друг друга, завязывались узлами.
Постепенно кружало заполнялось людьми — сначала заскочил нечёсаный мужичок в чёрном тулупе — худая лошадка, запряжённая в сани, стояла возле ворот, грустно жевала, пустую солому. Мужик что-то шепнул одноглазому, тот принёс крынку, поставил её на стол — шаткий, жердяной. Тут же мальчишка подбежал к саням, снял с них мешок с чем-то тяжёлым, потащил в амбар. «Зерно, что ли?» — удивился Коттин, стуча ногтем по жердине — снетков всё не несли. Затем зашёл совсем молодой дружинник, может быть, даже ученик, с расцарапанной мордой. Видимо, что-то не поделил с подружкой, пришёл залить обиду на всех баб, будь они…
Бывший Кот долго пялился на купцов, что допивали третью крынку, слушал громкие разговоры на всевозможные темы — про то, как обустроить Чудь, как вылечить почечуй — а то ни сесть, ни встать; как Карл, король, целовал папскую туфлю — перед возложением на его чело короны.
А снетков всё не несли.
— Да где ты там, дармоед! — мягко и вежливо напомнил Коттин одноглазому о заказе. Принесли сметану, деревянную ложку, каравай чёрного хлеба, разломанный на три части. Рыбы не было.
Купцы доедали второго гуся, пустые крынки стояли под столом плотной толпой — разговоры становились всё громче и сбивчивей. Несколько раз гости вскакивали, били себя в грудь, что-то доказывая — Коттин старался их не слушать, он макал в сметану мякоть чёрного хлеба, вкусно откусывал его, наконец, не выдержал, сказал уже громче:
— Уважаемый! Где рыба? Уплыла в Каспий?
На секунду наступила тишина, сопровождаемая удаляющимися шагами одноглазого хозяина — затем все засмеялись, и как ни в чём не бывало, заговорили вновь. Сначала молодой дружинник, а затем и мужик — с самого краю, подсели за купеческий стол. Те глянули на мужика свысока, но в кружку плеснули. Парня, же хлопали по спине, утешали, и вскоре уже втроём про что-то громко говорили. Потом запели, пустив слезу, и как всегда, привирая:
Собрат по пьяному столу,
Плесни-ка в кружку пива!
Твоя печаль не ко двору,
А слёзы неучтивы.
Мудрее мы, чем мудрецы,
Когда есть ковш хмельного.
Идём тропой, что шли отцы,
И нет пути иного!
Под лавками гора костей —
Покушать в меру любим!
Десяток жареных гусей
До вечера погубим.
Крестьянин глупый заскочил
Прикончить кружку эля.
Пока мы пели — всё пропил!
А мы уж пьём неделю!
Гремит огромных кружек звон,
Под вопли смелых тостов.
Мы позабыли даже жён,
Хоть их забыть непросто.
Кувшин заморского вина
На золотой потянет.
Его мы высушим до дна —
И нас на дно утянет.
— И нас на дно утянет! — стукнул кулаком по столу
дружинник.
Только Коттин, выслушав песню, собрался открыть рот, что бы гаркнуть, — «Где мои снетки?», как дверь распахнулась, в харчевню вошёл высокий, в тёмном плаще, под которым угадывалась кольчуга, с мечом на перевязи, с рыжими усами, человек. Все замолкли. Выпивший купец, что постарше, зашептал на ухо молодому дружиннику — Коттин услышал слово «варяг». Рыжеусый свысока воззрился на честную компанию, брезгливо — на кучи гусиных костей, подозрительное количество пустых крынок. Потом сел за стол — чистый, струганный. В это время вбежал кухонный мальчик, испуганно оглядел гостей, увидел Коттина, метнулся к его столу, поставил большую миску, закрытую сверху тарелкой.
— Позвольте вам рыбку, — пролепетал он, стремясь раствориться бесследно как можно быстрее.
— Наконец-то, мои снетки! — прошипел бывший Кот, сдёргивая крышку, и замер, остолбенев. В миске лежали толстые, большие, очень жирные — но караси. На несчастье, или на счастье Коттина, в то самое время, когда он разглядывал, что ему подали под видом снетков, за прилавком возник одноглазый. Он подобострастно выскочил и подал на варяжский стол ендову, полную вышеуказанных белозерских снетков, что за тысячу вёрст в округе слыли деликатесом, как в Кыеве — борщ, например.
— Ты это чего! — возопил голодный Коттин, хватая корчмаря за рукав. — Всяким тут понаехавшим даёшь лучшее?
— Убивают! — заорал хозяин кружала, но его острый торговый ум быстро смекнул, что симпатии посетителей будут на стороне этого немытого, вылезшего из какого-то грязного сугроба молодчика, и он сменил тактику:
— Господин солдат! Вы же наёмник, вижу, вижу вашу выправку! Караси в сметане — вот первейшее блюдо нашей кухни! Снеток — его тут все кушают, даже самый распоследний крестьянин мечет! А карасей в сметане — только вам! Прошу оплатить заказ! — хитрый корчмарь чуть не рухнул от изумления под прилавок, получив от бритого полновесную золотую монету с изображением потёртого крылатого всадника — только смог пролепетать, — Добавка и медовуха за счёт заведения!
Народ зашумел, призывая Коттина успокоиться, продолжить обед, или ужин — быстро темнело. Варяг кушал молча, плевал на столешницу хребты снетков, запивая их заморским вином из кривой, зеленой, с пузырями в стекле, бутыли.
После заявления одноглазого о солдате, разговор сам собой плавно перешёл к оружию, его производству, ношению, употреблению и распространению. Причём, чем дальше прибывающий народ отстоял от оружейного дела, тем с большим рвением и криком отстаивал свою единственно правильную точку зрения. Когда в разговоре о мечах и способах их ковки, гости чуть не сцепились с сильно захмелевшим парнем из дружины, варяг не выдержал, вскочил, чуть не опрокинув только что поданного осетра, дымящегося с жару, в бульоне, закричал с лёгким акцентом:
— Вы ничего не понимайте в настоящих мечах! Моя лошадь, моя собака в оружии понимают лучше вас!
— Слышишь, друг, его конь, его пёс в мечах лучше нас понимают, — гладил по вихрам нетрезвого дружинника толстый чудской купец, вытирая рукавом пьяные слёзы.
— Я торжественно клянусь, — высокопарно провозгласил рыжеусый варяг, доставая свой меч — великолепной восточной работы, отливающий золотом булат с белой изморозью по металлу, — Что отдам свою лошадь и вот этого славного осетра тому, кто имеет оружие благороднее моего! Даже золотой талер не пожалею!
Наступила тишина, все уставились на великолепный булат, на сверкающий синий камень в рукояти меча, на самого рыжеусого варяга — более никто не восхотел объявлять, этого руса «понаехавшим». Вдруг курносый, с белой бородой и усами, с ледяными глазами молодчик, промокший и уже высохший, пахнущий лесом и землёй, в нелепой куртке, сшитой из кусков кожи, тихо встал, и молча, подошёл к столу варяга. Не успел никто опомниться — как он грязной рукой схватил осетра за бок, вырвал огромный кусок. Жутко улыбаясь, запихал его в рот, мурча и облизываясь. Потом схватил всю ендову, потащил на свой стол, на ходу поедая богатую закуску.
