Карина Дёмина - Серые земли
— Молчать! — рявкнул он да так, что люстра, посеребренная, с подвесами «под хрусталь», покачнулась и эти самые подвесы, стоившие панне Бельчуковской двухнедельной истерики, задребезжали.
— Ты тоже молчи! — велел пан Бельчуковский теще, которая неосторожно выглянула, удивленная криком. — Р — развели тут!
— Что, дорогой? — признаться, панна Бельчуковская испытала столь огромное удивление, что даже образ злосчастного манто поблек.
— Бар — р–рдак развели! — пан Бельчуковский обвел квартирку нехорошим взглядом.
И глаза покраснели, выпучились.
На висках сосуды вздулись.
— Полы не метены! Пыль… — мазнул пальцами по комоду и пальцы эти в лицо супруге ткнул. — Не вытерта! Ужин… подавай!
— Да в своем ли ты уме… — начала было Аглая Венедиктовна, но была остановлена ударом кулака по стене:
— Молчать!
Этот вечер к преогромному удовольствию пана Бельчуковского закончился в тишине и покое… панна Бельчуковская, пораженная этакой эскападой дражайшего супруга была тиха и задумчива, а единственный раз, когда она в тщетное попытке вернуть утраченную власть заголосила, бунт был подавлен одним словом:
— Разведусь, — бросил пан Бельчуковский, поддевая на вилку скользкую шляпку гриба.
Гриб он закусил кислой капусткой.
Опрокинул рюмочку травяного настою, потребление которого до сего вечера было под запретом, ибо и супруга, и ея матушка полагали, что алкоголь дурно влияет на слабый мужской мозг…
— Я… я… — глядя, как исчезают один за другим, что грибочки, что капусточка, что иные, неполезные для хрупкого здоровья пана Бельчуковского, продукты, панна Бельчуковская всхлипнула, не то от жалости к мужу, у которого к утру, как пить дать, случатся желудочные рези, не то от жалости к себе, оставшейся без манто…
— Тише, — шикнула матушка. — А то и вправду разведется… блажь‑то, она пройдет… пройдет блажь.
Блажь длилась две недели, за которые в жизни пана Бельчуковского многое переменилось. И это были самые счастливые недели на его памяти…
Гавриил, проводив взглядом толстяка, который тряскою рысцой бежал к выходу из залы, подумал, что все ныне идет не по плану. Правда, плана как такового у него не было, но… вот если бы был, то не было бы в этом плане места ни сцене этой, ни раздавленному венку, ни субъекту, что сунул руки в карманы и, покачиваясь, переваливаясь с пятки на носок, бормотал:
— Эк оно… разбудили мужика… берегись, кто может.
Пан Зусек, донельзя довольный произведенным эффектом, повернулся к субъекту.
— А вы?
— Что я? — субъект передернул плечами и попятился. — Я ж ничего… стою… смотрю… душевно радуюсь за собрата.
Субъект повернулся к залу и потряс кулаком:
— Даешь свободу!
Зал отозвался восторженным ревом.
— Долой брачные оковы!
— Долой!
Кажется, кто‑то вскочил.
— Вот, — из кармана субъекта появилось золотое кольцо. — Вот он! Символ порабощения!
— Что вы творите? — прошипел пан Зусек, вцепившись в рукав субъекта.
— А что я творю? — он держал кольцо высоко и сам притоптывал, точно намереваясь пуститься в пляс. — Мне кажется, я действую в рамках вашего творческого замысла.
И вывернувшись из захвата пана Зусека, он подпрыгнул.
— Долой!
Золотое — или все же золоченое? — кольцо блеснуло и, звякнув — звук вышел очень уж громким — покатилось по сцене.
— Долой! — завизжал кто‑то в зале. И кажется, особы особо впечатлительные последовали примеру.
— И да наступят счастливые времена безбрачия! — субъект ловко скакал по сцене, умудряясь всякий раз избежать настойчивых, наверняка дружеских, объятий пана Зусека. — И да будут изгнаны тещи из дома вашего! Ибо сказано в Вотановой книге…
Субьект ловко, по — козлиному, перескочил через колонну, чтобы оказаться в руках молчаливого парня, служившего при гостинице и лакеем, и охраной, и при случае, театральным рабочим.
— Свободу! — дернулся было субъект, но как‑то сразу сник.
— Убери! — прошипел пан Зусек и, для полноты внушения, сунул субъекту под нос кулак. — Чтоб я его не видел!
— Беззаконие… полное беззаконие… — субъект обвис в руках охраны. — Я на вас жалобу подам!
— Неприятная личность, — произнес пан Зусек, пригладив волосы. Именно теперь он вдруг остро осознал, что вид имеет преглупейший. Мало того, что образ Цезаря самым печальным образом был лишен лаврового венка, так и злосчастная пурпурная тога преподлейше съехала, обнажив узкое плечо с синей полустертою татуировкой.
Гавриил шею вытянул, силясь разглядеть, да только пан Зусек торопливо тогу дернул, складки мятые расправил.
— Прошу прощения, братья мои, — он поклонился.
И все ж на плече его изображен был зверь.
Волк?
Рысь?
Иной какой зверь о четырех лапах… нет, сие лишь малая странность, но странность к странности, глядишь, и сыщется правильный ответ.
— Средь нас встречаются люди, разумом скорбные… — в голосе его звучала хорошо отрепетированная печаль. — Их следует пожалеть, ибо обделены они милостью богов.
Пан Зусек осенил себя крестом.
— Пусть человек этот идет с миром. Мы же… мы же продолжим то, ради чего собрались. Гавриил, подойди сюда.
Подходить к краю сцены Гавриилу совершенно не хотелось, он оглянулся, но за спиной колыхалась простынь с развалинами, белели картонные колонны и хмуро, с подозрением взирал пан Зусек, верно, ждал подвоха. Отказаться? Сосед этакого позору не простит.
И хорошо, ежели просто обидой все обойдется.
А коль и вправду волкодлак?
Нет, нельзя отступаться… сблизиться надобно, сдружиться… Гавриил помнит, как наставники рассказывали, что дружба — это дар божий…
И Гавриил решительно шагнул к краю.
Зажмурился.
— Не бойся, — на плечо легла горячая ладонь. — Открой глаза.
Гавриил, подавив тяжкий вздох, подчинился.
Зал был темен.
Многолюден.
И все, собравшиеся в нем — смешно думать, что еще недавно Гавриилу мнилось, будто бы людей немного — глядели на него. Он вдруг почувствовал, как нехорошо слабеют колени, сердце сбоит, чего отродясь не случалось, а по спине катится пот.
— Смотри на них, мальчик мой, — голос пана Зусека звучал громко. — Смотри… все эти люди — твои друзья.
Друзей у Гавриила никогда‑то не было. Еще в приюте он много страдал по‑за своего нелюдимого характеру, неспособности сблизиться с кем‑либо.
За характер его не любили.
За слабость видимую пытались бить. Гавриил давал сдачи, отчего его не любили пуще прежнего…
— Откройся им! — продолжал пан Зусек, к счастью не убирая руки, потому как, ежели бы отнял ее, Гавриил вовсе потерялся бы, один перед тысячеглазым Аргусом залы. — Скажи им…
