Н Джеймисин - Сто тысяч Королевств
22. Яр(ост)ь, как она есть
Ты всё ещё зла на меня?
Нет.
Пугающая быстрота…
Бессмысленно, как всякая ярость. Бесцельно, как всякий гнев.
Нет. Вовсе нет. Позволь воспротивиться. В должных обстоятельствах и ярость послужит могущественной порукой. Позволь поведать в подтверждение одну… историю. Жила-была некогда маленькая девочка, девочка, чей отец убил собственную жену. Её мать.
Кошмарное, отвратительное зверство.
Да, тебе известен сей сорт измены… более того, предательства. О ту пору девочка была совсем мала, невинна и наивна. Быть может, ей нашептали, что мать покинула её, оставив семью. Быть может, она просто потерялась; в их мире подобные исчезновения — не редкость. Но у маленькой девочки был острый, искусный ум — и любящее сердце. А матушку свою она любила боле самой жизни. Чего проще — притвориться, что веришь лжи; а на деле — преданно выжидать и выжидать. Своего часа. Верного часа.
И когда она распрощалась с невинностью, обретя с годами и умудрённый расчёт, — то начала допытываться, выспрашивать — но ни у отца, ни у кого другого, из тех, кто предъявлял право ухаживать за ней. Было бы глупостью доверяться им. Нет. Она дознавалась у рабов, в чьих сердцах и так уже тлела ненависть к своей хозяйке. Она выведывала ответы у юного наивного скриптора, павшего к её ногам, — и не было легче дела, чем вертеть за ниточки влюблённым простофилей, легче, проще и блистательней. Она выпытывала знание и у древнейшего врага — еретиков, коих травила её семья, поколение за поколением. И она, по клочкам, воссоздала правду, сведя выуженное одно к одному; ибо ни у кого из её понятых не было резонов лгать. И заледенела и сердцем и разумом, и окрепла и дущою и телом, предав себя одной лишь воле — и жажде возмездия. Мести… ибо так должно поступать дщерям убиенных матерей.
Ах, как же, как же… понимаю. Однако, желаю узнать, оставалось ли в её окаменелом сердце место и для отца?
И я, мне тоже хотелось бы это знать. Разумеется, поначалу она росла не без этого; дети не могут ни испытывать нежных чувств. Но что потом? Легко ли любви прорасти ненавистью, всецело изойти на рознь? Или та где-то глубоко внутри истекала слезами, даже восставая супротив Его? Мне не дано предугадать… Но лишь одно доподлинно известно: её рука привела в движение весь механизм, изъяла первый камень, спустив лавину случайностей, сотрясших мир; даже за смертным порогом взяв воздаяние за месть не только с собственного отца, но и со всего человечества. Ибо, в конечном счёте, все мы повинны в причастии к…
Вы все? Не чересчур ли чрезмерное обвинение?
Да. Так и есть. Но надеюсь, она обретёт всё, чего вожделела.
***
Итак, такова была суть правопреемства Арамери: преемник избирался главой семьи. Будь она единственным претендентом, долгом было бы уверить того, чей образ нежно леяла в сердце, добровольно пасть жертвой в её честь, воспользовавшись силами Камня и передав изначальный сигил, впечатав в лоб. Будь претендентов более одного, и они состязались бы за право принудить поименованного жертвой избрать одного из них. Матушка была единственным наследником; не отрекись она в своё время, кто бы пал, подневольный, от её руки? Может статься, что она обрабатывала Вирейна по цельному вороху причин. Может, намеревалась улестить Декарта, чтобы тот сам отдал жизнь жизнь в обмен на её. А может, оттого она никогда боле и не возвращалась обратно — после свадьбы. После моего рождения.
Столь много осколков обрело место. Но куда более пока что неясно расплывалось. Я кожей чувстовала, сколь близко подобралась к кроющейся в тенях истине, но вот вопрос — сколько времени оставалось в запасе? Вся эта ночь и следующий день, помимо ещё одних суток — ночи и последнего дня. А напоследок — бал, церемония и… конец всему.
Словом, более чем достаточно, сделала я выбор.
— Ты не можешь, — немедля вновь возразил Сиех, трусцой следуя за мною. — Йин, Ньяхдох, так же как и я, нуждается в исцелении. Ему не по силам справиться с этим под давящим надзором смертных глаз…
— Тогда я попросту не буду на него смотреть.
— Думаешь, это так просто?! Ослабелый, он куда более опасен, чем обычно; ему тяжко сдерживаться. Ты не вправе… — Внезапно его голос спал на октаву ниже, чуть огрубев, словно ломаясь, ещё не мужской, но и уже не детский; он вполголоса выругался и притормозил шаг. Я, не останавливаясь, двинулась дальше, ничуть не удивлённая послышавшемуся вскоре за спиной топоту и громкому возгласу: — Из всех смертных, с кем мне доводилось мириться, ты — самая упёртая, самая настырная, и быстрее всех доводящая до бешенства!
— Благодарствую, — отозвалась назад. Впереди замаячил поворот. Я приостановилась, прежде чем завернуть за угол. — Ступай и отдохни в моих комнатах, — посоветовала юному готлингу. — А когда я вернусь, то прочту тебе одну историю.
Он только огрызнулся на собственном наречии, да так что… впрочем, последнее не нуждалось в переводе. Однако, не так уж он был и зол — раз стены не рухнули в мгновении ока, а я не обратилась лягушкой.
Где найти Ньяхдоха, мне рассказала Закхарн. Прежде чем развязать язык, меня долго изучали пристальным взглядом, читая по лицу тяжёлым взглядом, каким с незапамятных времён оценивают решимость готового на всё воина. Сказанное ею было своего рода похвалой — или предупреждением. Бесстрашие зачастую с лёгкостью оборачивается одержимостью. Я не вняла словам, пропустив мимо ушей.
Комната Ньяхдоха, как сказала Закхарн, располагалась посреди самого нижнего из жилых уровней. Дворец парил, укрытый в собственной тени, наползающей на изножье, а сердцевина не могла похвастаться ни единым окном. Именно здесь и ютились Энэфадех, на тот (неприглядный) случай, когда у них возникала нужда в пище, сне или любая иная причина, вызванная заботой о наполовину смертных телах. Закхарн не упомянула, отчего местом своей ссылки они избрали столь малоприятное местечко; но, впрочем, мне и так не составило труда догадаться о первопричинах. Здесь, далеко внизу, чуть выше зиндана, они могли куда сильнее ощущать близость Камня Энэфы, чем на узурпированном Итемпасом небе. Возможно, тягучее чувство присутствия облегчало падшим жизнь, доставляя некое удовольствие, — учитывая всю меру страданий, коим их подвергли в наказание за попытку отстоять имя (и честь) богини сумерек.
Этаж был тих и безлюден, когда я ступила из ниши подъёмника. Ни одна смертная душа из числа дворцового штата не осмелилась поселиться здесь… и я была не в праве их порицать (да и не особо хотелось, честно говоря). Да и кто бы захотел заиметь в соседях самого Владыку Ночи? Неудивительно, что уровень производил весьма мрачное впечатление; даже дворцовые стены, казалось, поблекли в сравнение с верхними ярусами. Всё здесь проницало тягостное присутствие Ньяхдоха, проникая сквозь стены и объемля собою весь этаж целиком.
