Антон Карелин - Книга Холмов
Щербатый уже не думал, опаска сменилась зверством, полыхнувшим в пустой голове. Опыт десятков засад бросил его вперед: как только последняя, шестая стрела влетела в худого, пока стрелки натягивали луки заново, мародер, теперь не опасаясь словить стрелу от своих, подскочил и воткнул магу нож глубоко, в самое мясо чуть выше поясницы. Ни доспеха там, ни костей, ничто не остановит! И ведь филигранно нанес подлый и смертельный, свой любимый удар — так, что огр ножа не подточит.
А дальше происходило многое одновременно.
Во-первых, Щербатый сразу понял: все не так. Совсем не так, как должно быть. Шестая стрела отскочила от худого, словно тот был каменный, он повернулся к лучникам, скинув синий капюшон, явил пугающую нечеловечью сущность, и зычно, но страшно прокричал-провыл:
— Сдавайтесь, и мы сохраним вам жизнь! А будете биться, умрете! И во второго мага стрела воткнулась не с тем звуком, слишком глубоко, он при этом не дрогнул, не закричал; и нож вошел в плотное, но не человеческое тело. Не чавкнуло, не втиснулось мокро, с кровью, в нутро мажьего гаденыша — а ровно и чисто въехало, как в головку сыра. И шатнуло паскуду от удара сильнее, чем должно, капюшон съехал на плечи, и Щербатый увидел темное, почти черное, монолитное тело, на поверхности которого едва заметно клубилась мгла.
Во-вторых, затылок и волосы непонятной твари, стоящей к Щербатому спиной, сморщились, поплыли, и вот уже на него смотрит его собственное слегка оплывшее лицо с клочковатой бородой, как же зашлось в ужасе сердце, дрогнули против воли руки, уйди, уйди, колдовская нечисть! Как-то сразу оно стало к Щербатому уже лицом, он выдернул нож и со всей силы ударил снова, дым-туман потек из раны, но серая ладонь перехватила его свободную руку, а вторая всадила черный, длинный и тяжелый нож мародеру в живот. Филигранно, надо сказать, всадила, прямо его, Щербатого, излюбленным движением. Боль скрутила внутренности.
— АААА! — заорал он, отскакивая, одной рукой прижав кровящие потроха, второй судорожно отмахиваясь от наступающей тени. — Мрааазь!! АААА!!!
В-третьих, в те же мгновения в белого врезался сноп искрящегося, взвихренного огня, охватил грудь, лицо, вскинутые руки… и бессильно угас, с громким шипением развеялся в воздухе, только тлела одежда, но руки, лицо, волосы страховидла были невредимы.
— Охренеть, — гулко раздалось спереди, от рыцаря, — ты теперь и к магии неуязвим?!
Белый как мел злорадно усмехнулся и погрозил огнемагу пальцем с заостренным когтем. Но магу резко стало не до него, потому что, в-четвертых, наверху возник живой ураган, раскидавший троих лучников: один с хрустом врезался спиной в дерево и упал, теперь и сам неподвижный, как бревно. Второй отлетел от удара ногой в грудь, со вломанным в тело луком, третий был вколочен мордой в землю резким притопом окованного сапога. Женского, низверг разбери, сапога!
Огнемаг развернулся и всадил в ужасную девку быструю огненную стрелу: сгусток раскаленной субстанции, практически мгновенно испаряющийся в воздухе, но в первый миг прожигавший почти все на своем пути, и потому способный наделать бед, если повезет и попадешь удачно. И ведь врезал точнехонько в грудь, ох, жалко красавицу… но огонь стек по девке, как живой, вобрался в ее окровавленные латные перчатки, кровь на них вскипела, испаряясь от жара, дурной запах замутил голову.
На лице толстенького, низенького человечка проступил ужас: сразу двое врагов, полностью неуязвимых к его магии! Худший кошмар чародея, который всю жизнь вложил в овладение стихией, и встретил противника, нечувствительного к ее прямому воздействию. Коротышка замахал дрожащими руками, мол, прости госпожа, гримаса у него вышла неожиданно умильная.
— Лежать! — приказала та, и толстячок суматошно упал в траву, зажав пухлые ладони на затылке. Только бы не убили, только бы не тронули. А там видно будет.
Вторая тройка лучников меж тем дала новый залп по фигурам у броневагона. Все вершилось быстро и практически одновременно, стрелки попросту не поняли, что их стрелы не вредят Келу. Краткой очередью три стрелы клюнули в спину белого, убегавшего за повозку, но отскочили, как от стены, причем, одна явно сломалась от силы удара. А белому нелюдю хоть кол на голове теши! В обычное время после такой подставы, стрелки бы грязно ругались, эх, сорвалась потеха, сорвалась — но сейчас, не успев вымолвить и слова, уже дрались с фурией, невесть откуда свалившейся им на головы.
Мимо свалки у броневагона, спокойно лязгая, прошагал рыцарь с внушительным молотом в руках. Шел он назад, как ни в чем ни бывало. И кажется, в животе у него кто-то насвистывал песенку. Да, именно так показалось Щербатому, который уже терял сознание, отступая на подкашивающихся ногах. Вся промежность и бедра были в крови, в голове шумело, он нанес тени несколько ран, но она просто-напросто не чувствовала боли, хотя медленно бледнела, оставляя за собой дымный шлейф из пяти или шести порезов. Но продолжала нападать. Подскочила, приняла удар ножом себе на руку, он хорошо вошел и засел в плече, а тварь только этого и ждала, резко дернула плечом, и рукоять вырвалась из ослабевших и влажных от страха рук мародера. Вторая рука тени, с черным ножом, ударила ему в грудь, Щербатый успел подставить ладонь, и нож проткнул ее насквозь, боль вспыхнула еще и здесь.
— Не убивай, господин! Ааа! — закричал мужик, обеими руками пытаясь отвести трясущуюся пронзенную руку в сторону и терпя адскую боль от режущего ладонь клинка. — Смилуйся!
Лицо сморщилось в самую униженную и жалкую гримасу, которую он только смог вытащить из омутов души. Я ничтожество, чего меня убивать, братишка, ну ошибся, с кем не бывает, все мы люди, все человеки, отпусти, век буду не забуду, все для тебя сделаю, что хочешь, все! Но актер из Щербатого был хуже, чем он думал, так что бешеная ненависть торчала из-под его гримаски, и на самом деле все в нем кричало: «Убью тварь, уничтожу, дай только момент, на клочья порежу, отрежу язык поганый, пальцы откромсаю, кожу буду лоскутами сдирать и кричать тебе в лицо, пока ты сдыхаешь».
Тень ухватила нож обеими руками и нажала, уводя вниз и вдавливая его в тело мародера. Черное лезвие неторопливо удлинялось, входило все глубже в Щербатого, к самому сердцу, а сердце билось как птица в грудной клетке, рвалось сбежать, как будто был на свете способ сбежать от самого себя.
— Смилуй… ся.
Вот сейчас его лицо стало искренним, умоляющим, испуганным, как ребячье. Он все готов был сделать, на все пойти, что угодно исправить.
— Это твоя тень, — сказало его отражение. — Скольких ты помиловал?
Мародер хрипел, булькал и умирал. Четырнадцать человек вот так же булькало перед ним, четырнадцать всяких, в разное время подвернувшихся на его кривом пути. А путь этот, петляя сквозь лабиринт из грязных и обшарпанных дней, месяцев и лет, внезапно привел в загаженный нечистотами тупик, где сам он стал пятнадцатым и последним, погибшим на нем.
