Танит Ли - В поисках Белой ведьмы
Вокруг нас негромко шумело море. Поднимался ветер, и большие паруса с готовностью разворачивались навстречу ему. Перед богом Хессу курился фимиам. Я чувствовал его запах с избытком. Ланко нигде поблизости не было видно. Может быть, он спал без задних ног, глотнув вина, несмотря на все ограничения древних обычаев. Итак, я должен стать козлом отпущения. Море сердилось на меня, его раздражало мое присутствие. Оно, в знак своего неудовольствия, сбило корабль с пути, испортило припасы, спрятало зелень и золото этой земли под тяжелыми белыми доспехами. Поэтому они отдадут меня на съедение морю, утопят свое несчастье, и удача снова засияет на их небосводе. Даже из моих вещей они ничего не оставят себе, а все бросят вслед за мною: несчастье есть несчастье. Я не смешивал их призрачную веру с протестами, угрозами и ненужными чудесами…
Должен ли я освободиться от своих пут, как от истлевших веревок, должен ли я остановить свое падение, и стоя на море, аккуратно поймать свои вещи, пока мои ноги еще не коснутся воды?
На судно Чарпона я пришел пешком по океану. С галеры Ланко я уйду тем же путем. Смешно, но это так. В конце концов, я не мог плыть. Чтобы успокоить банду разбойников и привести мое возбужденное сознание в состояние покоя, мудрее было идти по воде, чем погрузиться в ледяную жидкость.
Снова, и не удивительно. Никакой гордости, никакой надменности — это ни к чему: я был рад, что мне дано мое искусство. Позади меня закричали. Сколько раз раздавались вслед эти крики, когда проходил волшебник?
В конце концов, это такая малость — быть повелителем людей, и все их повелители таковы, каковы они сами.
Я пошел к берегу.
Вот то место. Возможно, оно уже давно ждет меня. В момент безрассудства и бреда с видениями, что время от времени случалось со мной, я иногда допускал, что оно ждало меня. Для меня философия заменила человеческий ужас, потому что я должен был как-то использовать мой мозг, пока есть такая возможность. Порой я считал, что зимние ледяные просторы юго-западных земель были плодом моего воображения. Или какого-то более обширного и более удивительного воображения, которое думало континентами, мечтало мирами. Конечно, я был лучше снаряжен, чем другие, чтобы лицом к лицу встретить оцепенение ледяной равнины, которая за несколько дней — или меньше — уничтожила бы самого сильного духом человека. Мое тело оставалось таким же невосприимчивым к холоду, как и раньше: кожа была сухая, но не трескалась и не шелушилась; глаза оставались ясными, хотя веки припухли; примерно час после захода солнца, пока было еще светло, временная снежная слепота застилала мое зрение белой дымкой. Даже ледяные ожоги моментально исчезали с моих рук. Мне было неудобно, но я не чувствовал ни боли, ни подавленности. Никогда прежде мое самосохранение не достигало такой степени. Так ребенок интуитивно учится произносить звуки, владеть своим телом, узнавать символы. Так я, без всякого усилия со стороны моего сознания, учился этим способностям и спонтанно формировал их.
Я решил идти пешком на север, ориентируясь по солнцу и местности. Говоря «идти пешком», я именно это и имел в виду. Я не подпрыгнул в воздух. Левитировать, или летать, как определил бы Тувек в дни своего пребывания в племени, — это, в конце концов, утомительно, по сравнению с естественными средствами передвижения, известными как ноги. Мне даже удалось подняться по прибрежным отвесным скалам без применения магии.
Все это было просто. У меня была цель, было здоровье и тело, которое само себя защищало. Я не сомневался. Мне все было безразлично.
У меня не было пищи.
На всем протяжении моей жизни я мог обходиться малым. Иногда, смотря по обстоятельствам, мне действительно надо было очень мало. Я мог проводить много дней без пищи. Теперь как раз был такой случай. Хочу сказать, что это не уменьшило мою Силу, действительно, я почти не обращал внимание на неудобства. Я был убежден, что вскоре мне встретится знак, обитаемое это место или необитаемое. Итак, я питался снегом, используя его вместо воды.
Прошло шесть дней, потом двадцать. Моей последней едой был кусок сухаря, который я съел на корабле. Как ни странно, но я не чувствовал голода с тех пор: еще раньше я постепенно был приучен к маленьким порциям еды. Внезапно на двадцатый день голод вернулся ко мне, как понурый изголодавшийся пес. Наша на плечах налилась свинцом, живот прилип к позвоночнику, и черный свет застилал мне глаза. Как дикарь из какого-то доисторического кошмара, я опустился на четвереньки, набивал рот снегом и с жадностью глотал его, ножом отскребая новые куски от замерзшей земли. Но этот импровизированный обед не пошел мне на пользу. Вскоре меня стошнило, и я лежал лицом вниз в разрытом снегу, пока тусклый свет, исходящий из облаков, не сказал мне, что солнце собирается устроиться на ночлег. Я собрал остатки сил, чтобы сделать то же самое.
Некоторое время путь шел в гору, и трудно было понять, что там впереди, потому что мешал слабый снегопад. Один или два раза впереди маячило что-то похожее на горы, может, это были далекие клубы тумана. Однажды мне встретился мрачный лес: ветви сломались под тяжестью снега, и он превратился в лес унылых столбов. Солнце бежало над ним и равномерно пронзало его лучами, как копьями. Когда стемнело, я нашел себе убежище в пещере, в основном, чтобы избежать встречи с дикими зверями, встречи, на которую я так надеялся днем. Я даже развел костер (чтобы отпугнуть животных, иначе он мне тогда был абсолютно не нужен), воспользовавшись масрийской трутницей, но не Силой, и кусочками сухого мха, который я нашел в трещинах скал.
Гонимый голодом, я потащился вверх по склону, перевалил через вершину и спустился в узкую долину. Погода была ясной как никогда. В надвигающейся темноте мне удалось разглядеть местность. Оказалось, что уже какое-то время я поднимаюсь в горы, а я и не знал об этом.
Горная долина была окружена высокими пиками. Казалось, одна группа их курилась, словно среди них был разложен сырой костер. Солнце зашло, долины и горы погрузились в серебристые сумерки.
Я нашел пещеру. У входа в нее от самой седловины вверху до зеленоватого зеркала водоема внизу — вознесся стройный столб бугристого ледяного стекла. Временами с его солнечной стороны лед трескался и около двух часов в день вода стекала вниз на замерзший водоем.
Пещера была мелкой и темной. У стены валялась белая кость. Эта кость для меня была очень важным знаком: раньше пещерой пользовались, она была связующим звеном между человеком и зверем.
Я редко оставался один так долго. Таким одиноким душой и разумом, да, но кто же не оставался? Рядом никого не было. Ни толпы, ни свидетелей, ни женщины, на которую можно было бы лечь, ни мужчины, чтобы подраться, ни врагов, чтобы перехитрить. Здесь была только тишина. Звуки и формы, которые я видел, были производными от этого ландшафта. Не летали птицы, не выли волки. Когда по горам проползала тень, легкая, как взмах крыла, — это проплывало облако.
