Виталий Сертаков - Проклятие клана Топоров
Некоторые умирали, пока их штопали. Убитых отвозили за линию обозов, там уже полыхали погребальные костры. В стане германцев убитых не жгли, а закапывали, над павшими священники распевали свои гимны. Вокруг шатров бродили взвинченные, бессонные солдаты, устало заглядывали в глаза живым и мертвым, выдергивали из трупов стрелы, хорошие оставляли себе. Другие бойцы спали мертвецким сном, спали вповалку, прямо там, где их настиг сигнал отбоя. Тыкая лежащих тупыми крюками, неторопливо шествовали гасильщики, прокладывали путь своим тележкам, заполненным частями тел. Заря полыхала в полнеба, тучи воронья кружили над окровавленной землей в ожидании своего часа. Стучали топоры, им звонко вторили молоты. Полевые кузницы работали вовсю, производя новое оружие взамен утраченного. Ставка императора откатилась подальше, за линию возможных атак катапульт. Там, вокруг белых с крестами палаток, горели костры и плотным строем вышагивали сменные караулы.
Память возвращалась кусками. Северянин разозлился, не обнаружив возле себя знамен, которые с таким рвением отбил у врага. Теперь наверняка кто — то присвоит его славу себе! Он решительно вскочил… и без сил бухнулся обратно, на жесткую солому. Спина и бок горели огнем, подвернутая лодыжка оказалась перехвачена тугой повязкой, в ушах звенело.
— Вот он, живой! Я вам говорил, что он живой!
— Пусть лежит. Передайте ярлу — мы не можем тащить его в таком виде. Он весь в крови…
— Так помойте его! Я передам его светлости, сейчас пришлют носилки и лучшего лекаря!
«О ком это они?» — с завистью подумал Даг и провалился в сон.
Он не мог знать, что форинг Юхо погиб, и общим решением его, Северянина, выкрикнули в командиры экипажа. В пятнадцать лет он стал настоящим херсиром. Он не мог знать, что докладывал Сигвальди на совете у Оттона после отступления. Многие видели со стены, как какой — то мальчишка из стана йомсвикингов один кинулся наперерез волне норвежцев, положил человек двадцать, увлек за собой тех, кто уже пятился назад, и практически спас от разгрома правое крыло чехов. Псы Хакона замедлили наступление, испугавшись, что неприятель зашел в тыл. Это позволило йомсвикингам перегруппироваться и действительно ударить в тыл, отсекая норвежцев от кораблей. Люди Буи и Торкиля подожгли корабли, пришвартованные в бухте. Увидев такое дело, многие северные ярлы ринулись спасать имущество, несмотря на грозные вопли Хакона, что еще больше ослабило норвежцев.
В довершение к этому, юный храбрец прорвался в гущу врага, убил двоих ярлов, отнял знамя Южного Мера, и что важно — своими руками обезглавил проклятого жреца язычников!
Последние слова, конечно, произнес не язычник Сигвальди, а восторженный епископ Поппо, сам избитый, почерневший, обгоревший, но преисполненный решимости вести паству на новый штурм. Подавленный, пристыженный, злой как демон, Оттон с мальчишеским пылом запустил в воду залива копье и во всеуслышанье заявил, что будет бить непокорных данов, пока ему не подчинится весь Северный путь. Лишь к ночи, приняв донесения, выпив вина, Оттон успокоился, последовал совету ближних и стал награждать отличившихся, дабы поднять боевой дух. Осада предстояла долгая, следовало немедля кроить легенду, что превратила бы неудачный штурм в хитрый временный маневр.
— Найдите этого… из Йомса! — кивнул епископу Оттон. — Передайте ему этот перстень. Пусть он язычник… но его рукой двигала божья воля. Пальнатоки будет приятно, что я награжу его людей.
Глава тридцать восьмая,
в которой пьяный язык произносит много лишнего, а сторонники разной веры легко находят общий язык
Дага нашли лишь через три дня.
За это время Оттон получил значительные подкрепления и выслал гонцов в Эмден и Аахен с приказом о сборе ополчения. За это время союзники выкопали напротив Даневирке свой ров и насыпали свои встречные укрепления, не жалея остатков леса, телег, фургонов и обломков боевых машин. Император ездил вдоль фронта, в легкой броне, почти без сопровождения, бравируя запоздалой храбростью, и ободрял своим видом ослабших. Охрана еле поспевала за ним. Император целовал знамена, целовал хоругви, лично покрестил не меньше сотни заблуждавшихся и перебежчиков. Узнав, что при крещении выдают отрез шерсти и кусок кожи на сапоги, в походную кирху ринулись и викинги Пальнатоки. Даг мог только удивляться пронырливости своих новых братьев — некоторые успели за жизнь покреститься раз десять, всякий раз выпрашивая себе подарки. Если подарков не обещали, креститься никто не ходил. Токи смотрел на забавы парней сквозь пальцы.
Начальникам Оттон раздавал серебро толстыми кошелями, отдельно поощряя тех, кто не состоял с ним в вассальных отношениях. Отчего глупые придворные обижались, зато умные оценили дальновидную мудрость монарха. Те же глупцы роптали, что император не позволяет отлучаться в свои вотчины, якобы им остро необходимо повидать жен и проверить, как идет хозяйство. Иные решились на побег вместе со своими людьми. Следом за ними Оттон послал сильно превосходящие силы, не жалея ни времени, ни сил человеческих, загнал лошадей, но прилюдно казнил полторы сотни предателей. Побеги мигом прекратились, тем более что следом за фургонами с провиантом подползли к передовой фургоны с веселыми девицами. Моральный дух войска немедленно стал расти и дорос до схваток между отдельными, распаленными страстью, союзниками. Но больше всего уважения Оттон заслужил тем, что лично присутствовал на тризнах язычников. Естественно, сам император в бесовских обрядах участия не принимал, но его сухопарую, стройную фигуру на тонконогом сирийском жеребце повидали все, пусть издалека. Он стоял вдали от костров, пока души викингов взлетали в Асгарду, чем заслужил не только страх, но и уважение. Даже среди явных недоброжелателей империи поползли слухи о божественной природе всей династии Оттонов. Иначе как объяснить их непобедимое могущество?
За это время стороны обменялись послами, пытаясь нащупать возможности к примирению. Возможно, примирение бы и состоялось, но спесивые графы, владельцы громадных ленов, нашептывали молодому цезарю о невозможности идти на компромисс. Возвращаться назад — означало не только временный позор, но и колоссальные затраты на сбор новой рати. В другое ухо цезарю пели верные служки Рима, которым были обещаны кафедры, монастыри и щедрые наделы в новых землях. Поэтому послы Кведлинбурга уже не говорили об убийстве маркграфа и разорении лавок, они настаивали на полной сдаче страны и трона, и главное — на переходе в новую веру. Синезубый был готов примириться с Христом, но опасался бунта собственных бондов. На всех тингах, посылавших ему ополченцев для великой битвы, люди клялись не предавать веры Одина. Харальду передали слова цезаря, произнесенные, может быть, в запальчивости, — что он не уйдет, что будет биться с данами шесть лет, пока не окрестит твердь земную до самого ее северного края. Потому переговоры сразу зашли в тупик и запахло новой кровью.
