Валентин Маслюков - Любовь
— Я, государыня, — отозвался не без замешательства пожилой латник в разноцветных лентах.
— Владетель Дуль, — услужливо подсказал Ананья, доказывая, что прекрасно понимает, сколь пагубно сказывается иной раз на памяти великих государей простая перемена волос с золотых на белые. Впрочем, всегда готовый к превратностям судьбы, конюший держался безукоризненно, не давая повода упрекнуть себя в неуместном высокоумии.
— Останьтесь, Дуль, — велела Золотинка, отпуская тем самым остальных.
Множество мелких, досадных, а то и просто опасных недоразумений подстерегало Золотинку на первых шагах во дворце, и следовало хорошенько уяснить себе свое положение, чтобы не нагородить глупостей. Неладно было и то, что Золотинка терялась в догадках, пытаясь сообразить, что же на деле с нею произошло. Было ли это западение, кратковременный возврат к собственному облику, который она неизбежно утратит со всеми мыслимыми и немыслимыми последствиями такого оборота событий, или нужно подозревать нечто иное, более основательное и обнадеживающее? Подробности перемены указывали как будто, что западением много не объяснишь. И все настойчивее ворошился в памяти Сливень с этими его экивоками насчет загаданного будто бы Золотинкой желания, чего она долго не могла понять, припоминая задним числом поучительные словопрения со змеем. Тут следовало на спокойную голову разобраться, чтобы не попасть впросак.
Пока же хорошо было бы хотя бы расположение комнат уяснить, сообразить в какую сторону открываются двери. Скинувшись великой государыней Золотинкой, очутившись в средоточии неведомых событий и отношений, головокружительным прыжком через голову оказавшись нежданно-негаданно законной женой Юлия, о котором она безосновательно мечтала в обличье пигалика, Золотинка в ошеломлении и в толк не могла взять, с чего ей теперь начинать и как себя вести. Она ожидала встречи с не принадлежавшим ей, в сущности, чужим мужем. Что она испытывала — озноб, в лихорадке чувств этой была и доходящая до оторопи робость девственницы, и трепет любовницы, и нечистая совесть недавнего оборотня, торжество победы и страх грядущего испытания — все в жгучем, болезненном сочетании, все всмятку. Одно было ясно ей, как бы там ни было, что, если Юлий узнает… когда он узнает о подмене, то узнает от самой Золотинки, а не от услужливых доброхотов. До поры до времени приходилось таиться, и главное неудобство состояло в том, что Золотинка начинала на ощупь, не различая ни лиц, ни имен, — каждый шаг во дворце грозил ей разоблачением.
Нужно было разговаривать с людьми, чтобы освоиться, внимательно слушать и приглядываться. Начальник караула владетель Дуль при всей своей сановитости и, прямо скажем, избыточном количестве лент подходил в этом смысле для небрежной, о том и о сем беседы не хуже, а, пожалуй, лучше многих других. Золотинка потому и остановилась на Дуле, что опасалась ласковых девчушек в сенях больше охраны, больше железных нагрудников, шишаков, больше длинных мечей и свирепых усов. Не трудно было предположить, что новый наряд государыни и полная перемена волос — обычные ухищрения красоты, которые с точки зрения мужчин подлежат одному лишь неукоснительному восхищению, станут немалым испытанием для мелочного женского ума. Потому-то Золотинка, приметив молчаливое недоумение девушек, то упорное, злостное недоумение, которое, если не пресечь его в корне, замучит бедняжек догадками, тогда же решила: всех сменить, отправить с благодарностью восвояси.
Золотинка отвела Дуля в дальний конец комнаты, подальше от кровавых пятен на ковре (не особенно, впрочем, приметных среди узоров), уселась перед столиком с притираниями и принялась без зазрения совести охорашиваться, чем существенно ослабила противника, поколебав его способности к связному, трезвому мышлению.
Однако Золотинка не долго пользовалась преимуществами хладнокровия перед смятенным разумом, очень скоро пришлось ей испытать на себе все невыгоды положения слабой, охваченной паникой стороны. Не успела она толком разговорить Дуля, когда без стука и предупреждения распахнулась дверь и стремительным своим обычаем вошел Юлий.
В невнятном побуждении Золотинка приподнялась на стуле и расслабленно опустилась, плохо соображая, что делает.
— Благодарю вас, Дуль, — пролепетала она через силу. — Идите… пожалуйста… всегда рада вас видеть.
Прикрытое только придворной выучкой изумление, которое выказал бывалый служака при необыкновенно лестном отличии, ничего не сказало Золотинке, едва ли она понимала, что раздает чрезмерно щедрые обещания, и не заметила, как Дуль, пятясь и кланяясь, покинул комнату.
Юлий, одетый все в тот же поношенный, дорожный наряд, какой Золотинка видела на нем во дворе, в высоких охотничьих сапогах, расхаживал взад-вперед, злобно поворачиваясь на каблуках за миг до столкновения со стеной или поставцом. Он был взлохмачен, кусал пальцы, остановившись, чтобы глянуть куда-то в сторону — в окно, и бросил в пустоту:
— Больше это продолжаться не может!
Золотинка же… так сильно стучало сердце, что шум в ушах мешал понимать Юлия. «Любимый, это я, я это, не сердись», — хотела она сказать, и во рту пересохло. Слабой рукой, испытывая потребность в опоре, она потянулась к столику, но нашла его или нет того уж не чуяла.
И поразительное противоречие: в смятении чувств, многое разбирая умом, Золотинка, однако, не могла отстраниться от нынешнего своего положения, вполне двусмысленного. Она помнила и напоминала себе, что ожесточение Юлия, в сущности, никак ее не касается, но страдала. Страдала так, как если бы приняла на свои плечи весь груз того, из-за чего нетерпеливо покусывал ногти и глядел мимо жены Юлий. Простенькая мысль, что чем больше он мучается, тем лучше, потому что тем хуже, значит, дела у Зимки, эта мысль не спасала ее от сердечной муки. Чувством Золотинка понимала и больше, и лучше, и благороднее того, что подсказывала ей ревнивая, суетная мысль. Чувством Золотинка уже постигала то, перед чем отступал разум: она начинала понимать, что наследство предшественницы придется принимать целиком.
— Я пришел объясниться, — бросил Юлий. И опять она закричала в немой муке: «Но это я, я — Золотинка!». Он не слышал. В широко раскрытых глазах ее было страдание: погляди! Он не видел. Она немела в удушье — он продолжал свое: — Объясниться. Не потому, что чувствую себя виноватым, не потому что считаю тебя виноватой — все чепуха, кто там виноват. Дело гораздо хуже. Хуже. Плохо мы с тобой живем — вот что. Жалко тебя, себя жалко. А более всего — страшно. Страшно оттого, что былое чувство обращается в нечто обтерханное, поношенное… нечто такое, чему и названия нет. Это приближает нас к смерти.
